Портрет поздней империи. Андрей Битов

«Я не смерти боюсь, я ремонта боюсь», — смеялся еще совсем молодой и замечательно красивый Андрей Битов, отправляясь ремонтировать свои «жигули». Тогда починить машину было непросто. Но не только его «жигули» нуждались в ремонте. В ремонте нуждалась ставшая совсем уж застойной советская литература 1970-х годов. Да и сама страна нуждалась в ремонте.

Битов создал свою литературу. Он был столь же талантлив, как и его современники, его друзья: Иосиф Бродский, Белла Ахмадулина, Сергей Довлатов, Венедикт Ерофеев. Это был дар Божий — не меньше! К тому же, к тому же поразительная особенность: Битов был талантливо умен. Наверное, самый умный и независимый ум того поколения писателей.

Мы дружили с ним близко, спорили бешено. Я приехал к нему в Дом творчества в Переделкине пригласить участвовать в альманахе «Метро́поль». Была поздняя пора золотой осени. Он согласился без долгих колебаний, хотя понимал всю степень риска. Он только что расцвел как писатель, а тут испытание. Он помнил нелегкое детство. Рассказывал мне, что первый раз съел мандарин в девять лет, с кожурой. Но вот рискнул снова оказаться в полной нестабильности. «Метро́поль» благодаря ему, Аксенову, Искандеру стал маяком свободной литературы в то время — и таким останется навсегда.

Навсегда останется и проза Битова. Его роман «Пушкинский дом» — это целая энциклопедия мысли и чувства позднего советского времени. Здесь гениально описаны переживания интеллигенции, народа, бывших зэков, вернувшихся из ГУЛАГа. Смелые и неповторимые страницы любви. Роман опубликовали сначала на Западе. У нас он вышел уже в 1990-е годы.

Не менее пронзительные по стилю и мысли его эссе, размышления о поездке в Армению, рассуждения о Тютчеве. Он был и совершенно удивительным собеседником, в слегка печальных очках, с вечной сигаретой в прокуренных пальцах.

Его любили даже те, кто его неохотно печатал или вообще не печатал. Любили за самостоятельность позиции, за ленинградскую сдержанность души. Но я видел его и в ярости, и в гневе — в нем жила совесть, имеющая непосредственно отношение к совести нации.

Много лет он успешно и мудро возглавлял русский ПЕН-центр. Мне жаль, что у него не оказалось таких же толковых последователей.

Битов останется большой звездой русской литературы — его творчество уйдет в вечность. Это единственное, что утешает меня сегодня, когда он ушел, а такого умного друга поди найди…

2018

Игорь Ефимов Пенсильвания, США КНИЖНАЯ ОДИССЕЯ АВТОРА «ПЕНЕЛОПЫ»

Одиссей возвратился,

пространством и временем полный.

Осип Мандельштам

В начале 1960-х машинописные листочки с текстами начинающих литераторов летали из рук в руки, от одного «искателя словесных приключений» (формула Набокова) к другому. В первый раз имя Андрея Битова мелькнуло передо мной на коротких абсурдистских рассказиках. Показалось смешно, дерзко. Про китайцев, которые поймали 624 тысячи мух. Про Кощея, у которого жена была «молодая, круглая». Вся наша литературная поросль тяготела к абсурду и гротеску. И это так естественно. Барьер, отделивший нас от читателя, назывался «советский порядок». Порядку противостоит хаос. Хаос, абсурд представлялись многим предельным выражением писательской свободы.

Но меня увлечение абсурдом миновало. Почему? Скорее всего потому, что именно противостоявший нам «порядок» казался мне воплощением абсурда и хаоса. Ибо в нем лучшие, как правило, оказывались внизу или даже в тюрьме, а худшие возносились; доброе осуждалось, а жестокое прославлялось; беспардонная ложь делалась нормой человеческого общения, а честность оказывалась уголовно наказуемой. Душа восставала против абсурда окружающей жизни — как мог я полюбить абсурд в литературе?

Другое дело — гротеск, фантасмагория. Бабеля, Зощенко, Платонова мы читали с наслаждением, а от них переход к писаниям сверстников был совсем нетрудным. В 1991 году Битов соберет подборку наших любимцев для журнала «Соло» № 6, куда войдут среди прочих Виктор Голявкин и Владимир Уфлянд, Сергей Вольф и Валерий Попов, Рид Грачев и Генрих Шеф. В предисловии он напишет: «Андеграунд — ведь это подвал. Так светло, как в нем, мне после не было. И так легко больше не дышалось».

Потом увлечение афронтом слабеет, традиции русской прозы 19-го века начинают вторгаться все сильнее. Вот из рассказа Битова «Пенелопа»: «Но думать об этом было противоестественно, раз уж он так хорошо себя сейчас чувствовал; он инстинктивно понял, что подобным можно все это к черту развеять и потерять и поэтому лучше не думать ни о чем подобном. Все это опять же было вскользь: и воспоминания, и мысль, и мысль о мысли, и то, что обо всем этом лучше не надо, — он вроде бы вовсе и не подумал об этом».