Портрет убийцы

Потом мы голышом залезаем в постель. Только что пробило девять, но Изабелла так устала. Некоторое время мы лежим — моя рука под ее шеей, ее голова у меня на плече, одна нога согнута и покоится на моем бедре. Как бывало. Если она заговаривает, то не об искусстве, не взволнованно о том, как выполнить новую работу, не о наиболее влиятельных средствах массовой информации. Она говорит о Джесси. Как девочка обнаружила, что можно играть с волосами Изабеллы и играла с ними без конца. Какая Джесси была ублаготворенная, потом через секунду с ней было не сладить — она так кричала, что сердце матери разрывалось на части. Как Джесси багровеет от боли, или злости, или от каких-то непонятных эмоций, и ее ничем не успокоить, даже дав ей бутылочку. Как она все кричит и кричит, так что Изабелла больше не в силах выдержать, а должна, и она шагает из угла в угол, из одной комнаты в другую, наверху и внизу, беспомощная, никчемная, кладет девочку, оставляет ее, закрывает дверь, готовая на что угодно, лишь бы прекратить этот крик.

Изабелла говорит, а я глажу ее по плечу, убыстряя ритм вместе с ускорением ее речи, биением ее сердца. Черт бы все побрал — не знаю я, что делать. Возможно, адреналин сбивает меня с толку. Ее грудь, прижатая к моим ребрам, касание пружинистого лобка, когда она меняет позу. Я крепче обнимаю ее — уже не слышу, что она говорит, чувствую, как твердеет член. Кладу другую руку на ее бедро. Она отодвигается — влажный воздух появляется там, где кожа касалась кожи. Я поворачиваю к ней голову. Она умолкает, протягивает пальцы, касается моих губ, затем поворачивается ко мне спиной.

Какое-то время я лежу без сна, она тихо дышит — простыня и одеяло поднимаются, опускаются. Прошло три месяца с рождения Джесси. Я поглаживаю щеку внешней стороной пальцев. В ухе громко отдается потрескивание щетины, слышное только мне. Немного погодя я поворачиваюсь на бок и пытаюсь заснуть. На улице бушует ночь. Порывистый ветер, несущийся по Верхнему Лазу, завывает у входа в наш проулок словно флейтист, собравшийся впервые сыграть и не способный вывести ни единой ноты.

Я выскальзываю из постели, стараясь не разбудить Изабеллу. После тепла, накопившегося под одеялами, холодно. Я натягиваю джинсы и свитер и в темноте пересекаю коридор. Щелкнув выключателем, включаю электричество в студии — яркий свет режет глаза. Я закрываю дверь, подхожу к своей чертежной доске, сажусь на табурет. Мне удается запечатлеть изгибы, округлости Изабеллы, нагой, желанной, — тело, которое в свое время превратило меня в раба. В другом конце длинной комнаты стоит ее мольберт, полотно на нем покрыто грунтовкой цвета охры — оно уже месяцы стоит в таком виде, незаконченное.

Моя непроданная коллекция стоит у стены — гнетущее присутствие, подавляющее любую попытку сотворить что-то новое. Я не могу больше заниматься творчеством. Джесси. Дай чему-то имя, и оно становится личностью. Но для меня она значит нечто другое. Невероятная злость кипит во мне. Джесси — это как черная дыра, безотказная требовательность, воплощение эгоизма, полностью сжирающее Изабеллу, а вместе с ней заглатывающее и меня. Я не испытываю к ней ненависти — нет личности, которую можно ненавидеть. Но я ее не люблю, я ее не хочу. Я мечтаю о возможности вернуться в прошлое, до того, как это произошло, — вернуться в то время, когда были лишь Изабелла и я.

Выхожу из студии и направляюсь в комнату Джесси. Внизу в затухающем пламени камина с треском — крак— рассыпается полено, и я замираю на пороге. И стою, застыв, весь внимание, слушая, как возобновляется вой ветра и тишина. Я весь день провел, напрягая слух, прислушиваясь, не звякнет ли телефон и не возвестит ли мне очередной заказ. Я уже неделю ничего не делал для полиции. А большую часть средств мы уже истратили. Я вхожу в комнату и останавливаюсь над корзинкой Моисея, где лежит лицом вниз моя дочь, плотно укутанная в одеяла. Головка ее повернута на сторону. Даже во сне она прерывисто дышит — вдыхает воздух, заглатывает кислород, потом выбрасывает остатки вместе со всем, что ей не нужно. Я бесконечно долго смотрю на нее. Никаких усилий не потребуется, абсолютно никаких. Подушка, одеяло, крепко прижатая ладонь. Я ведь такой немыслимо сильный. Мои руки, руки художника, свинцовой тяжестью висят по бокам. Девочка всхлипывает во сне, вздрагивает, но не шевелится. Представить себе не могу, что может сниться ребенку.

Я выхожу из ее комнаты, из дома, где спят мать и дитя, и быстро покрываю небольшое расстояние до «Таверны графства». На улице морозно, а я не взял пальто. В кабачке же тепло, приятно, полно дыма, и в камине горит огонь. Я беру пинту пива, сажусь за свободный столик, чиркаю спичкой, чтобы закурить оказавшуюся в пальцах сигарету. Когда я ставлю на столик пинту после первого проглоченного с благодарностью глотка, рядом раздается голос.