Портрет убийцы

На протяжении лет периодически вытаскивались на свет знакомые фотографии детства — главным образом чтобы позабавить очередного приятеля. У папы никогда не было киноаппарата. И он никогда не говорил мне, что записал на пленку мои первые слова. Почерк на кассетах был, безусловно, его, но я так и не узнаю, кто делал записи — он или мама. Возможно, он засунул их в этот поддельный альбом много лет назад и забыл, что они там лежат. А возможно, всегда помнил и намеревался в покое пенсионного возраста оживить свою маленькую дочурку. Я сидела в его гостиной и слушала пленку со своим голосом, когда я была в возрасте Холли. Эта мысль невыносимо давила на меня.

Эти пленки напоминали мне — жестоко и безоговорочно, — что голоса папы я уже не услышу. Больше никогда. У меня не было записей — ничего, что оживило бы в памяти тембр и модуляции его размытого выговора обитателя Дербишира и его бесстрастную манеру говорить. Даже всего через несколько месяцев после его смерти я не могу восстановить это в памяти. Картины всплывают в мозгу — не перед глазами, а как-то иначе, — но я не могу восстановить звуки. Когда Холли было полтора месяца, Пол купил видеокамеру. Я вспомнила, сколько мы всего отсняли — фильм, вобравший в себя целый год ее жизни. Я была абсолютно уверена в том, что мы никогда не крутили его при папе. Много снимков, как она играет, как я держу на руках ее спящую, как она впервые садится без посторонней помощи, как безудержно хихикает, когда Пол щекочет ее с помощью Мишки, с каким восторгом брызгается в ванне. И ни одного снимка с папой. Холодная ярость обуяла меня. Ничего не осталось — ни для меня, ни для Холли. Фотографии — да, но ни одного снимка в движении, снимка ее дедушки, ничего, где звучал бы его голос. Я пыталась понять, как это могло получиться. Все это время — Холли ведь было десять месяцев, когда он умер. Помню, раза два, приходя с ней к папе, я приносила с собой аппарат для видеосъемки. Но она была слишком капризна, и подолгу выпускать ее из рук было нельзя. Я так и не вынула камеры из футляра. Не придала тогда этому значения. Еще будет время — когда Холли попривыкнет к деду, будет рада сидеть у него на колене или же когда с нами будет Пол, который все и заснимет, и я смогу уже не думать о том, что надо выпустить из рук девочку.

Пленка продолжала крутиться. Мне вдруг стало невыносимо слушать мой детский лепет. Я подошла к стерео и вырубила звук посредине. И вынула кассету, намереваясь отнести ее назад, в папин кабинет. В коридоре на глаза мне попался телефон со стоящим рядом автоответчиком. Я никогда не обращала на него внимания. Он был выключен — так и стоял выключенным со дня папиной смерти. Я включила его и нажала на кнопку сообщений. Раздался щелчок, короткое жужжание и его голос: «Вы позвонили Рэю Артуру, я не могу сейчас с вами разговаривать, — оставьте сообщение, и я перезвоню вам, когда смогу. Спасибо». Длинный гудок, и кассета перемоталась. Я прокрутила ее снова и снова. Затем открыла крышечку и вынула пленку. На моей ладони лежало пятнадцать секунд записи — он сам, его голос был теперь со мной на все времена.

Дома у нас автоответчик является неотъемлемой частью аппарата. И только принеся с работы диктофон, я смогла снова услышать папин голос. Я занялась этим вечером, когда Пол отправился играть в футбол. Как только Холли заснула, я прошла в гостиную и подключила нашу стереоаудиосистему. Взяла стандартную пленку, поставила на «запись» и включила микрокассету. Голос папы зазвучал из громкоговорителей — все те же слова, ничего другого он больше уже не скажет. На этот раз гудка в конце не последовало — должно быть, он исходил из телефонного аппарата папы. Я проиграла несколько раз пленку. Внезапно раздался щелчок и электронное чириканье, затем зазвучал мой голос, звонкий, веселый. «Пап, послушай, насчет воскресенья — боюсь, мы не сумеем приехать. Это день рождения мамы Пола, и мы должны быть там в этот уик-энд. Пол говорил мне, но я забыла. Мне, право, жаль. Позвоню тебе завтра. Надеюсь, ты в порядке. При-и-вет».

Это застигло меня врасплох. Комната заходила ходуном. Снова щелчок, снова чириканье. Я быстро сообразила: я поставила ту часть пленки, на которой записаны сообщения. И прежде чем я сумела толком все осознать, раздался другой голос. Женский, без имени, спрашивавший папу, сможет ли он в пятницу выйти в дополнительную смену. Щелчок, чириканье. Звук поднятой телефонной трубки. Щелчок, чириканье. Мужской голос, издалека, словно бестелесный: «Рэй? Да, это Диклен. Слушай, позвони мне, хорошо?»