Портрет убийцы

Портрет убийцы

Мой Тан, лицом ты схож со страшной книгой,

А книгу прочитать легко. Ты должен

Всех обмануть, желая стать как все:

Придать любезность взорам, жестам, речи,

Цветком невинным выглядеть и быть Змеей под ним[1].

Шекспир. «Макбет», акт I, сцена 5.

Пусть ложь сердец прикроют ложью сердца[2].

Шекспир. «Макбет», акт I, сцена 7.

Посвящается СП, ЛП и БР. А также памяти двух влиятельных людей — Маргарет Хотайн и Джулиана Кларка.

Пролог Декабрь

Такая у нас с Холли договоренность. Я вскрываю конверт и протягиваю ей, — она вытягивает из него открытку, цепляясь пальчиками за ее край. Вытащив открытку, она рассматривает картинку и показывает пальчиком на кошек, и птичек, и Деда Мороза. Затем сует открытку в рот. Каждая открытка возвращается мне с решительно произнесенным: «Да!» И мне дается несколько секунд, чтобы вытереть с открытки слюну и пробежать глазами послание. Но очень скоро Холли начнет снова раскачиваться, и подпрыгивать, и хныкать, протягивая руку за следующим конвертом.

Все послания без исключения были короткие: «Зоэ, Полу и Холли. Счастливого Рождества. Не перепивайтесь!» Слов вроде: «Так жаль, что в эту пору года мрачно» — никогда не было. Однако я это чувствовала во всех «много-много любви» и «круговерть поцелуев», во всех шуточках и во всех красноносых оленях.

Я вспоминаю папу — как он протаскивал проволоку под рейками, на которых висят картины в гостиной. Не ленту и не полоску блестящей бумаги, а всегда просто проволоку. «Нет смысла подкладывать что-то другое, — говорил он, — все равно не видно, что там». Это было воспоминание, не имеющее значения, частица того, каким был папа, которого я знала, — как он стоял на стуле с кипой рождественских открыток в руке и вешал их словно белье. Но другой образ, который на протяжении недель с тех пор, как началось следствие, заслонил все остальное, — его руки, вцепившиеся в руль врезавшейся в бетонную стену машины: я ведь не знала, каким в тот момент было его лицо, выражало ли оно ужас или застыло в преддверии смерти, — стал наконец отступать.

Я взяла очередную открытку с уменьшавшейся стопки. Взглянув на нее, я увидела два штемпеля — первоначальный штемпель и грязное пятно лондонского. И имя — Рэй Артур, изящно написанное пером. Его адрес был залеплен почтовой наклейкой с указанием для сортировщиков: «Переадресовать, категория — первый класс». Я уставилась на открытку, мгновенно парализованная. Я уже несколько недель не получала для него никакой почты и даже прежде — ничего личного. И вдруг это. Холли издала возмущенный вопль. Я посмотрела на нее — в глазах была обида на то, что мама забыла про ее участие в игре. Я просунула большой палец под крышку конверта и вскрыла его. А Холли принялась вытаскивать открытку, пока та наконец не выскочила, как это было со всеми, которые она в то утро помогала мне доставать.

* * *

В тот день, в день, когда это произошло, единственное, что я совершила — нашла адресную книжку папы. Я знала: другие в такой ситуации падают без сознания, глотают таблетки, сидят и плачут или смотрят в окно, а мной владела настоятельная потребность все рассказать — чтобы люди слышали. Я шла из больницы, — Пол что-то говорил, его слова кружились в воздухе, как конфетти, — а мои глаза пробегали по лицам. Медсестры, посетители, носильщики, пациенты в пижамах проплывали и скользили мимо. Люди болтали, люди толпились, люди спешили, живые люди. Мне хотелось схватить их, встряхнуть, заставить смотреть на меня. Рэй Артур, мой отец — да слушай же, ты! — мой бесценный чертов папаша мертв.