Портрет в сиреневых тонах и другие истории (сборник)

Саша по национальности еврей. Почему-то все евреи на расстоянии чувствуют мою к ним принадлежность, хотя всю жизнь я эту принадлежность скрывала очень тщательно. И, как мне кажется, внешне я на эту родову и не похожа. Еврейка-то у меня только бабушка по маминой линии, правда, что ни на есть самая настоящая, с очень типичным именем – Рахиль Моисеевна – и с многочисленными родственниками: Фридами, Соломонами, Ханонами и Ревекками. Бабушка жила в другом далеком городе, вокруг меня все и всегда говорили, что евреи – это плохо, и быть евреем – это стыдно. Я себя еврейкой не считала никогда, бабушка жила очень далеко, как ее зовут, меня никто не спрашивал. Где-то в глубине души я тоже думала, что нет в этих евреях ничего хорошего. Сама на них бочку не катила, но и на их защиту не вставала. Можно сказать, относилась к еврейскому вопросу индифферентно. Меня это никогда не касалось.

А историю бабушки воспринимала с любопытством.

Когда мы с мамой приезжали к ней в Сибирь, я с удовольствием ходила в гости ко всем еврейским родственникам. Встречали нас всегда и везде очень радушно. Люди были красивые, с пышными черными кудрявыми волосами и такими же пышными формами. Имен они своих не стеснялись и ничего экзотического друг в друге не видели. Соседи моих родственников тоже не видели трагедии в том, что живут рядом с евреями. Может, это отличительная черта маленьких городков вообще, тем более сибирских, где люди вообще добрее друг к другу, открытее. И здесь вообще не важно, кто ты по национальности, в тебе видят в первую очередь человека, и если человек ты хороший, то с тобой будут общаться, дружбой с тобой будут гордиться. Все совсем по-другому, не так, как в Москве.

После каникул у бабушки я приезжала в свой родной город, и опять начинались какие-то странные разговоры, где главной темой было: «Что от них хорошего ждать, они же евреи!»

Бабуся приехала к нам жить уже очень пожилой и больной женщиной. И никогда бы не приехала, если бы не тяжелая болезнь. Она очень любила и родню, и свой город, но понимала, что мама не может больше разрываться между нами и ней и жить постоянно в самолетах.

Пришлось мне осознать, что в доме живет Рахиль Моисеевна, которая, кстати, ничего удивительного в своем имени не видела, а, наоборот, очень даже им гордилась и благодарила своих родителей за то, что они дали дочери такое имя красивое. Впрочем, имена сестер – Фрейда и Мария, как и братьев – Исаак и Израиль, – нравились ей не меньше.

Больше всего меня волновало, что же я скажу своим подругам, как они будут жить с мыслью, что всю жизнь дружили с еврейкой? И представляла я себе, что будут они по поводу и без повода говорить: «Ага, теперь-то понятно, почему она сделала так, а не по-другому. Вот она, ее национальная сущность!»

Во мне говорило малодушие, и проблем не хотелось, и гусей дразнить тоже. И не хотелось личное выносить на суд общественности. Поэтому для подруг бабуся Роня стала просто бабушкой. Правда, я всегда опасалась, что бабуся сама начнет представляться, чтобы и мои подруги подивились на красоту ее имени. Как-то мне все время ловко удавалось выкручиваться из этой ситуации, хотя сейчас я уже думаю, что бабуся и сама понимала мои страхи и никогда бы меня не подвела.

Периодически среди знакомых появлялись евреи. И всегда это были люди очень умные, талантливые, красивые, с ними всегда было интересно общаться. И надежность в них была, и интеллект недюжинный. А их жизнь была между тем очень непростая. Им постоянно надо было доказывать, что они не хуже других, что они тоже имеют право. Их не принимали на хорошую работу, зарезали их на экзаменах в престижные вузы.

Был у меня друг Димка Фришман, вот его тоже в МГУ на мехмат не приняли, хотя он побеждал на всех математических олимпиадах, и парень был очень головастый. Для Димки это была просто трагедия жизни, и тогда я впервые услышала: «Сволочи все, никому тут ничего не докажешь, валить отсюда надо!»

Когда я работала в Институте повышения квалификации, со мной вместе трудилась над повышением квалификации работников профтехобразования Софья Бреннер – необыкновенно эффектная женщина лет сорока пяти. Она была высокая, стройная, с огромным носом, который ее ничуть не портил, а, наоборот, добавлял шарма еще больше. С ней было невероятно приятно общаться, она была удивительно интеллигентной и воспитанной. Мне всегда на нее хотелось походить манерами, но я понимала, что, во-первых, не дотягиваю, во-вторых, не хватит терпения так общаться постоянно. Ну, можно день постараться, а если все время слова и выражения подбирать, да еще и улыбаться при этом, и говорить тихим и мелодичным голосом, – так и надорваться можно!

Вот так красиво пообщавшись со мной недельку, Соня заявила:

– А ведь ты, деточка, из еврейской семьи…

– А что, неужели похожа, вроде не такая уж я и черная, и фигура у меня совсем даже не еврейская, и нос? Больше у меня сестра смахивает. И то скорее на армянку.

– А ты общаешься по-особенному, и вообще мы, евреи, друг друга чувствуем.