Портреты

Больше мне не пришлось видеть Александра Васильевича.

Гаяне АНАНОВА

Жена

1 мая 1934 года отправился я на Васильевский остров к Я.Г. Рохлину. К тому времени мой приятель уже женился на молодой солистке балета Валентине Лопухиной. Опаздывал; все уже собрались. Сели за стол, глянул я на свою соседку справа – обомлел…

И появилась через год жена – жгучая брюнетка с черными-пречерными глазами, стройная и изящная. От нее исходило очарование; лишь потом я понял, что Ганочка (так ее ласково называли и те кто были много моложе) обладала способностью делать других людей добрее. И я этого не избежал: всегда (под влиянием отца) был справедлив, но когда женился, даже в ущерб справедливости совершал добрые поступки. Двадцать лет спустя познакомил я старых друзей Асеевых с женой – было это уже на Николиной горе. И Николай Николаевич не избежал своей участи, сочинив даже дифирамб (в восточном стиле!):

Прекраснейшая Гаянэ,
Гаянэ Давидовна!
Таких как Вы ни на Луне,
Ни на Земле не видано.
Вы лишь одна на свете есть,
Красивая и скромная.
И эти строки – Вам не лесть,
А правда безусловная…

И Маршак (в эти же годы) впервые увидев жену, произнес: «Как говорили в старину, она мила…» Помолчав, Самуил Яковлевич добавил: «Тогда в это вкладывали иной смысл».

А за месяц до нашей свадьбы, Капа, увидев мою невесту в ложе Кировского (Мариинского) театра, дал свою оценку: «Et bonne, et belle» («И хороша и красива»).

Провожал я Ганочку от Рохлиных по ночному Ленинграду на Литейный с приключениями: проливной дождь, мосты разведены. Но шел домой на Невский очарованный этой удивительной и в чем-то загадочной девушкой.

Пригласил в Александринку (кажется, шла «Свадьба Кречинского» с Горин-Горяиновым). Гуляем в фойе, даже дамы открыто восхищаются красотой моей спутницы. А я все сомневался – уж очень необычна Ганочка…

Но, наконец, решился и 28 апреля 1935 года пришел я за Ганочкой на Литейный, д. 10, кв. 10, взял ее за руку и повел недалеко – на ул. Чайковского, д. 10, кв. 35…

И стали мы в новой квартире (позаботился Ленинградский совет) жить втроем: моя мама (характер у нее был пресквернейший – об этом я предупредил свою невесту, также как и о том, что со временем буду лысым), Ганочка и я. Но жена тут же добилась того, что ранее удавалось далеко не всем – Серафима Самойловна горячо ее полюбила…

Через год наступило для нас поистине счастливое время – путешествие в Англию на турнир в Ноттингем. Ганочка строго следила за питанием, гуляла вместе со мной, не давала много готовиться. Во время игры сидела в первом ряду (среди зрителей) четыре часа кряду – англичане только удивлялись и улыбались. Во время заключительного банкета позвонила Москва. Капабланка (мы с ним поделили 1 место) произнес несколько благодарственных слов, наступила очередь другого победителя, а меня нет…

Присутствовавшие потребовали, чтобы жена меня заменила. Ганочка встала и с редким самообладанием сказала несколько фраз по-английски (она полгода изучала язык дома с преподавательницей); англичане (как это принято на Западе) топали ногами и стучали костяшками пальцев по столам в знак одобрения!

Вернулись в Ленинград, и на перроне вокзала теща Ольга Никитична безуспешно высматривала свою дочь (Ганочка была неузнаваема в новом зеленом пальто и шляпке того же цвета). Жена ко всем родным и друзьям относилась трогательно («Хватит сюсюкать», – советовал я). И ей отвечали взаимностью.

И ко мне относилась трогательно: так, осенью 1936 года, когда я начал работу над кандидатской диссертацией (и «вкалывал» по 12 часов в сутки), Ганочка, опасаясь за мое здоровье, не без юмора составила «План занятий самого умного мальчика в мире М.М. Ботвинника». Там было предусмотрено все: когда спать, когда кушать когда гулять и даже… когда работать! Разумеется, выпроводив жену на урок в балетное училище, я работал изо всех сил.

Была набожна – но не поэтому была добра, такова была натура… Когда после матч-турнира 1948 года жена заболела, пришлось провожать мне ее в церковь, что у Рижского вокзала (в Москве). Только мы появлялись, нищие (после войны их было немало) выстраивались как на параде в ожидании своей доли. Видимо, милосердие было известно и до перестройки.

Подумал я и включил расходы на милостыню в бюджет семьи. Что Ганочка ни делала – отдавала этому всю свою душу. Так она танцевала в театре. Ее обычно ставили в первой паре на балу в «Евгении Онегине»; там она шла в паре со своим одноклассником по балетному училищу, который изображал глубокого и немощного старичка – это производило впечатление. «Верх» (есть такой балетный термин) у Ганочки был хорош, а ноги – несколько тяжеловаты, и только экзерсис, да экзерсис поддерживал ее балетную форму.