Портреты пером

Возвращению в Каир 3 октября он обрадовался не меньше, чем своему отплытию отсюда почти месяц назад. Первым делом поспешил в канцелярию вице-консула. Самого Бокти не застал, встретил его поверенного.

«Я ожидал найти тут охапку писем — не тут-то было, — рассказывает в дневнике Тепляков. — …Письмо мое к Медему не застало паши [Мехмеда-Али] в Александрии, потому генеральный консул предписал ослу Бокти испросить мне новый буюрлдыс тем, чтобы губернаторы мест, где предвидится опасность, проводили меня. Бокти вступил по этому предмету в переговоры с Артык-беем, драгоманом паши, а этот последний отозвался, что [ни] опасности, ни инсуррекции [то есть восстания] нет никакой, что это только небольшая сумятица, но что паша сам отправляется в Верхний Египет и что в случае нужды я сам могу лично прибегнуть к его покровительству… Бокти нанял на мой счет за 120 пиастров феллаха и отправил его пешком в Кенэ (15 дней ходьбы: славный курьер! с чем же, спрашивается? — с отказом паши: большая мне до этого надобность!). Ко всему этому он приложил присланные мне в Каир письма, которые я просил именно оставить до моего возвращения и ради которых я мучился как можно скорее посетить Каир…

Вдруг заходит Бокти и, не веря при виде меня собственным глазам, изъявил явное неудовольствие, что я явился с головой на ее обыкновенном месте, а не под мышкой и не с расстрелянной феллахскими пулями. По его мнению, мне, невзирая ни на что, должно было ожидать его пешего мужика с депешами в Кенэ… Я пожал плечами, и мы расстались.

Оставив свои вещи в таможне, я поместился в одной комнатке итальянской гостиницы, ибо подлец же Бокти уверил меня, что Медем сегодня или завтра должен быть в Каире».

Прошел еще день, два, три… 8 октября: «Медема нет как нет! Нельзя же мне уехать, не увидав генерального консула!» 10-го: «Медема нет до сих пор. Я уверен, что, приехав в Каир, он отпустит меня ни с чем».

Наконец 11-го Тепляков узнал, что генеральный консул прибыл и остановился в нанятом для него доме в саду Ибрагима-паши.

«Этот дом самое романтическое убежище, он весь укрыт тенью пальм и сикомор, светлые ручейки журчат повсюду. Позади дома канал: старый Каир под боком. Мы не застали Медема дома, — рассказывает Тепляков, — нас повели к берегу канала, где и нашли мы его с мужиками, присутствующими при выгрузке его вещей. Этот графчик очень мил и любезен…

Мое предчувствие сбылось в полной мере: Медем объявил мне, что ему вовсе нечего писать в Константинополь, и пенял мне за 8-дневное ожидание его в Каире».

В разговоре Медем жаловался на своих агентов в Сирии и Египте: «По его словам, все известия из Сирии получаются от иностранцев». Один-единственный русский посетил Сирию в этом году — Тепляков, и только его информацию, в сущности, получил Азиатский департамент из первых рук… «На мое замечание, — рассказывает Тепляков, — о необходимости консула в Дамаске он [Медем] отозвался, что вполне согласен с ним, но что для этого нужен особый назначенный из Петербурга чиновник».

Вечером того же дня, уже после захода солнца, Тепляков занял каюту на арабском паруснике и отплыл вниз по Нилу: «С Каиром я расстался как с добрым приятелем и не без крайнего сердечного сожаления».

«Как неизобразимо пленительна осень Египта!» — замечал он в дневнике. И еще: «Нил прекрасен как и повсюду. Завтра скажу я прости этому чуду и красе творения».