Читаем Портреты пером полностью

Портреты пером

Сергей Сергеевич Тхоржевский , Сергей Тхоржевский

«Если бы Вы знали, что за скука царит в печати, какая зевота одолевает, когда начнешь перелистывать журналы, о газетах уже не говорю». Ему не приходило в голову, что в этом, может быть, уже сказалось действие его собственной политики «персидского порошка»…

Наташа Полонская вышла замуж и уехала с мужем в Либаву. Летом к ней приехал отец.

Из Либавы он продолжал свой нескончаемый спор с начальником Главного управления по делам печати.

«Газеты, наиболее любимые публикой, запрещаются, — возмущался Полонский. — О чем же можно писать, например, как не о голоде, посетившем значительное количество наших уездов?.. Хотя в наших газетах вижу я гораздо меньше лжи и угодничества, чем в наших официальных доносах, отчетах и донесениях, но все же не из газет привык я почерпать свои сведения.

О голоде я знаю из писем сестер милосердия и моих двоюродных сестер, обитающих в Рязанской, Воронежской и других губерниях».

И в следующем письме: «…поддерживать дух русского народа, позволять ему уличать зло и даже негодовать мы обязаны, если только желаем не погасить последнего огня, который гаснет среди всеобщей апатии, безверия и равнодушия к интересам России…»

Нет, не было это равнодушие всеобщим, но старику Полонскому казалось, что оно царит не только на столбцах печати, но и в жизни, повсюду…

А его высокий начальник в очередном письме зловеще шипел: «Верьте, что и для идей существуют карантины и кое-что еще».

Нет, бесполезно было спорить с таким человеком, пытаться его переубедить. Яков Петрович не написал ему больше ни строчки. Проклятая высокая должность и высокое жалованье… Он расплачивался своими расшатанными нервами, слишком стар он был для того, чтобы начинать борьбу.

Служебная лестница, по которой он поднялся, привела его на такую, с позволения сказать, высоту, где уже дышать нечем…

Всю жизнь его спасением была иная высота — на иной лестнице, где ступенями становились его лучшие поэтические строки.

Старый поэт думал о близкой смерти: «Что ты такое? — Тень; но тенью была вся жизнь…» Бедная радостями жизнь его тускнела, как тень на закате. Скоро придется закрыть глаза.

Виноват ли он в том, что судьба его сложилась так, а не иначе? Да, ему не хватало твердости, упорства, он бывал излишне уступчив, сговорчив… Но, может, все эти несовершенства и слабости искупит в глазах потомства его живой поэтический голос?

Ну, вот он перестанет дышать — что останется?

Десять томов собрания сочинений — это ведь далеко не все, что он написал. Правда, стихи у него получались крепче, нежели проза… Но поэма «Братья» — быть может, самое значительное, что он создал, — осталась почти незамеченной. И многие ли стихи его стали широко известны?..

Вероятно, он и не знал: в бескрайней российской провинции, в самых глухих ее углах можно услышать, как поют молодые голоса:

В одной знакомой улице Я помню старый дом,С высокой, темной лестницей, С завешенным окном.

Ведь это же он написал — давным-давно, еще в Тифлисе.

Пели еще:

Мой костер в тумане светит;Искры гаснут на лету…Ночью нас никто не встретит;Мы простимся на мосту.

Пели — и, чаще всего, представления не имели, кто ж такой сочинил эти строки.

1975–76