Портреты учителей

— Знаете, Катя, мне трудно с вами согласиться.

Министр была в шоке.

Однажды Некрасов решил, что я заслужил наказующую атаку.

Казалось бы, сколько поводов было у него отреагировать на мою нарочитую грубость во время определенных ситуаций, когда я не щадил его самолюбия, не выбирал выражений, когда, пусть и не по специальности, я считал его своим пациентом, заслужившим именно такое грубое отношение.

Как-то у себя дома я назвал Некрасова обрыганным знаменем. Он обиделся и ушел. Я думал, что он никогда не простит мне сказанного. Но спустя две недели Виктор позвонил, словно ничего не произошло. Он понял, почему я должен был причинить ему боль.

Нет, объектом атаки я стал, даже помыслом не обидев Некрасова.

У меня был добрый знакомый скульптор. Кормился он живописью. В течение нескольких месяцев я периодически приходил в его мастерскую, где рождалось любимое произведение моего знакомого.

Большая скульптура обнаженной женщины должна была выразить идею ее создателя. Увы, мощная дама высотой более двух метров не оказалась творением Праксителя, Микельанджело или Родена. Автор пристал ко мне с просьбой привести в студию Некрасова.

Я представил себе, как Виктор может отреагировать на эту скульптуру. Но столько неудач преследовало моего знакомого и так ему хотелось, чтобы скульптуру увидел Некрасов, что я махнул рукой и уговорил Виктора посетить студию.

Пришли он, Зинаида Николаевна, моя жена и я. Некрасов обошел вокруг гипсовой дамы, красноречиво переглянулся с моей женой, так же видевшей скульптуру впервые, и затеял светскую беседу. Минут через пятнадцать он поднялся, извинился перед хозяином, мол, Зинаида Николаевна устала и ей пора домой.

На улице на вопрос Зинаиды Николаевны, какое впечатление произвела на него скульптура, Виктор ответил одним словом: «Анатомия».

По Малой Житомирской мы спустились на площадь, пересекли Крещатик и вошли в Пассаж. За аркой слева сверкали окна детской аптеки.

— Зайдем на минутку, — предложил Некрасов. Я понимал, что мне предстоит выдержать атаку, я ждал ее настороженно, но мог ли я связать ее с детской аптекой? Поэтому я вошел вслед за Виктором без всяких опасений.

— Добрый вечер, доктор, — тепло обратились ко мне знакомые сотрудницы аптеки.

— Пожалуйста, — любезно попросил Некрасов, — дайте мне пачку презервативов.

Женщины смущенно объяснили, что презервативы не входят в перечень средств, отпускаемых детской аптекой.

— Понятно, — сказал Некрасов, — а валидол есть в детской аптеке? Валидол был. — Это против инфаркта миокарда у грудных младенцев?

Не знаю, как я выглядел. Но если хоть в какой-то мере подобно сотрудницам аптеки, то понятно, почему Виктор ехидно улыбнулся и, удовлетворенный, вышел в Пассаж, где нас ждали Зинаида Николаевна и моя жена.

Как правило, все новые произведения Некрасова я читал у него в машинописи. Но два рассказа он прочитал мне сам.

Еще до войны вместе со своим приятелем Александром Гинзбургом (Галичем) он пытался сделать артистическую карьеру. Не знаю, каким бы артистом он стал. Но свои рассказы Виктор читал великолепно. Оба этих рассказа я слышал в его исполнении три раза. Во второй и в третий раз я пытался понять, каким артистическим приемом ему удавалось создать такую трехмерную картину. Дело в том, что читал он как-то лениво, даже монотонно. И, тем не менее, я слышал богатейшую полифонию. Каждый образ звучал по-своему, хотя Виктор не менял голоса, не подражал.

Если я не ошибаюсь, оба рассказа, «Ограбление века» и «Король в Нью-Йорке», не опубликованы. Разумеется, речь идет не о Советском Союзе. Такие рассказы там могут читать только избранные чины КГБ при исполнении служебных обязанностей. Но даже в Париже Некрасов, повидимому, не решается, и не без оснований, опубликовать эти рассказа, особенно «Король в Нью-Йорке».

Впервые он прочитал рассказы моей жене, сыну и мне. После этого жена призналась, что, видя на экране телевизора председателя Совета министров товарища Косыгина, она испытывала к нему чувство жалости. Она действительно видела в нем Косыгина из рассказа Некрасова, Косыгина, которому президент США, испугавшись осложнений, отказал в политическом убежище.

Вторично я слышал эти рассказы, когда Виктор читал их представителям, так называемой, советской науки. Я договорился с Некрасовым, что приведу к нему моего племянника Мишу Дейгена и профессора-математика Борю Коренблюма. Их восторженная реакция была для автора своеобразным гонораром. Увы, в ту пору ему не помешал бы обычный, пусть даже небольшой гонорар.

В третий раз Некрасов читал рассказы у меня дома. Я собрал друзей, среди которых абсолютно исключалось присутствие стукача. Пришел приехавший в Киев мой однокурсник Рэм Тымкин. Во время войны, как и Некрасов, он командовал саперной ротой. Рэм сказал мне, когда разошлись гости:

— Ты сделал мне самый дорогой подарок. Бол+ьшего я не получал в своей жизни.

Может ли писатель мечтать о лучшей реакции на свое творчество?