Портреты в колючей раме

– А ты бы все же написал, – уговаривал Архипыч. И я писал во все инстанции, вплоть до Генерального прокурора, писал, что трактор есть трактор, и что за его починку сажать человека на пять лет не следует, а Архипыч сидел и доносил начальству, кто работает, а кто не работает. И на меня доносил, когда я отлеживался в штабелях, шалея от головной боли. Самое странное, что не был он даже «активистом», не носил красной повязки, а доносил просто из чувства справедливости. И вдруг, как я уже говорил, Архипыч вышел на сцену.

– Так кто же купался, а? – еще раз спросил капитан, покуривая «Беломор» и глядя в упор на меня.

– А никто не купался, – неожиданно бухнул Архипыч и даже как-то вывернулся вперед, как будто его ветром понесло.

– То есть как, никто? – изумился капитан. От Архипыча он такого заявления никак не ожидал.

– Да так, гражданин начальник, – зачастил Архипыч, – это мы с мужичками тут портянки стирали.

– Какие портянки! – взревел капитан. – Что ты мне голову морочишь, какие портянки, когда конвой стрелял.

– Обыкновенные, – трясясь всем телом, но как-то яснея голосом, докладывал Архипыч, – обмотки наши, тряпки, которые под сапогами, их и стирали, а конвой стрелять начал. Потому они азиаты косоглазые, чучмеки, им померещилось.

– Померещилось, – растянул капитан слово, как тянут шаг на параде, – а отчего у политика и других вон головы мокрые?

– А это они водой намочили, – услужливо пояснил Архипыч, – а то солнышко-то пекёть.

Солнце и вправду пекло. Капитан глянул на небо, сплюнул, проговорил обычное «всех сгною», повернулся и пошел к вахте.

После съема, вопреки обыкновению, в рефрижератор набивались, оживленно шутя и толкая друг друга.

– Ну что, политик, – орали блатные, – как тебе наш «Кот д’Азюр»?

– Ничего, – говорю, – купаться можно – только щепок наглотался.

– Щепки – не пули, – весело отвечали мне, – быстро переваришь. Что щепки, что каша наша, которой каждый день кормят, – один прок, ну покряхтишь немного в клозете.

* * *

Конвой угрюмо молчал. Места распределялись на основании негласных лагерных привилегий. На передних сиденьях и по бокам располагались блатные и большесрочники (я тоже имел право на выбор места, как лагерная знаменитость, но этим правом никогда не пользовался).

Не то чтобы на передних скамьях и с краю сидеть было удобней или меньше трясло. Причина столь странного, но раз и навсегда заведенного распределения мест была совсем иной: с боковых или передних сидений можно было хоть краем глаза взглянуть на недоступную свободу. Вообще-то говоря, по правилам взглянуть было нельзя, ибо рефрижератор – это огромный стальной короб, законопаченный со всех сторон, в каких обычно возят мясо или рыбу, лишь задняя площадка открыта, а на ней, отделенные от зэков решеткой, восседали неизменные два автоматчика с овчаркой. Конвоиры, прежде чем запустить нас в рефрижератор, подвергали всех тщательному обыску. Но это не помогало: как только рефрижератор двигался с места в направлении к жилой зоне, то есть через весь город, начиналась отчаянная борьба за взгляд на свободу. Невесть откуда появлялись гвозди, какие-то штыри, но я думаю, что и не окажись всего этого, дырку в железном корпусе прогрызли бы зубами. Конвой орал и грозил, собаки лаяли, а исступленная работа продолжалась до тех пор, пока не удавалось пробить в обшивке несколько отверстий.

– Эй, политик, ты что там все мыслишь, Маркса своего разоблачаешь. А мы уж вон перископ соорудили, как в подводной лодке. Иди, глянь, что там вольняшки без нас делают, – посмеивались блатные.