Портреты в колючей раме

С этим Гешка удалился, оставив меня в некотором недоумении. К тому времени я более или менее успешно вел от разных лиц кипучую переписку примерно с двумя десятками неизвестных мне дам и даже до того запутался, что собирался завести картотеку, поскольку только по очередному ответу смутно мог припомнить, что именно той или иной от лица такого-то писал. Картотеку, впрочем, завести не представлялось возможным, ибо каждую неделю трясли всю зону шмоны, и не мог я рисковать сердечными тайнами друзей. Все это было так, но уж от Гешки я такой просьбы никак не ожидал, памятуя его фанатичную скрытность, а кроме того – грамотность. Ибо школу он успел кончить, правда, уже в колонии для малолеток, да и в бараке я часто заставал его с книгой в руках. Книгу он сразу же прятал под подушку, и поэтому даже я не знал, чем он интересуется.

Итак, к Гешкиной просьбе я отнесся довольно серьезно, хотя он сам, казалось, не придавал ей особого значения. Я даже зашел к нему в барак и шутливо спросил:

– Так что тебе твоя невеста-то написала?

Гешка, по обыкновению невозмутимо, поднялся с нар, порылся где-то, поморщился и заявил:

– Выбросил, кажется. Давай лучше чайку глотнем. Эй, шнырь, – крикнул он, обращаясь к дневальному, – быстро на шухер, чтоб менты не вошли.

Потом вытащил аккуратно завернутый в носовой платок чай. Глотнули по столовой ложке, запили теплой водой. Кровь зашевелилась в жилах и застучала, забормотала, как ручей в ущелье: «Ты жив еще, слышишь, ты жив».

– Так погоди, Гешка, – снова спросил я, – что же я писать-то ей буду в ответ, если я ее послание не читал?

– А напиши что хочешь, – махнул он рукой, – стихи напиши. А то все друзьям-политикам норовишь на волю письма передать. Поймают – срок добавят. Это тебе не Ленин в Шушенском. Он там на зайцев в этой ссылке охотился, а тут того и гляди из тебя самого зайца сделают.

Посмеялись. На прощанье я спросил:

– Как хоть зовут невесту?

– Люда, – все так же безразлично ответил Гешка. Всю ночь меня мучил проклятый фронтит, и хоть стихосложение – не лучший метод борьбы с головной болью, пришлось заняться посланием:

И опять, выбиваясь из сил,
Я срываюсь на сдавленный крик,
Небосвод надо мною так синь,
Хоть совсем на него не смотри.
И опять по ночам, как в бреду,
Я мечусь, равновесье теряя,
На свою уповаю звезду,
А звезда эта тает и тает.
И опять за стенами квартир,
Как по мне, голосят патефоны,
Весь безумный, весь радостный мир
Мне объявлен запретною зоной.
У отчаянья на самом краю
Я качнусь и опять выпрямляюсь,
И как будто в неравном бою,
Не живу я, а выжить стараюсь.
Ты на слове меня не лови
Ради скуки, каприза ради,
Вся душа моя в липкой крови,
Словно губы твои в помаде.
Я устал, как заброшенный дом,
Где-то люди любовь коротают.
Взгляд твой душу берет на излом,
По ночам иногда настигая…

Закончил я послание как раз к подъему и, улизнув от принудительной зарядки и пропустив завтрак, успел занести его Гешке. Над строками стихов красовалась надпись: «Люде от Г. Безымянова» и дата.

– Распишись, знаток Шушенского, – весело сказал я.

– Придется расписаться, не зря же ты старался, да и не в ЗАГСе же расписываться.

Рефрижератор сильно качало. Очевидно, наши водители опять раскисли и давали зигзаги.

– Да, не хватало заплыва с пальбой, – сказал я, – так вот еще и гигантский слалом.

Гешка отозвался с усмешкой:

– Одно успокаивает, что если разобьемся, то и менты вместе с нами, с концами.

Чернявый не согласился:

– Из-за трех ментов всем нам гибнуть! Вот если б наоборот – нас трое, а их восемьдесят, тогда еще можно.

И опять начался спор и обычная околесица, за скольких ментов, чтоб их угробить, умереть можно, а за скольких не стоит. Я опять погрузился в мысли о загадочном появлении Рыжей. Казалось, все совпадает – письмо в стихах и встреча с ней сегодня. Более того, даже имя «Люда». Но все равно это было уму непостижимо. Даже самый глупый детектив свидетельствует о том, что нельзя обращать внимания на первое бросившееся в глаза совпадение фактов. И действительно, кроме «Люда» и «стройка», Рыжая ничего не произносила.