Портреты заговорили

Некоторые, в том числе один из ближайших друзей поэта, П. А. Вяземский, долго не хотели верить, что Пушкин женится. Ещё 27 марта[377] Пётр Андреевич, сообщая жене, что он в этот день обедал вместе с Е. М. Хитрово у Фикельмонов, прибавляет в виде шутки: «Все у меня спрашивают: правда ли, что Пушкин женится? В кого он теперь влюблён, между прочим? Насчитай мне главнейших». В недатированном письме к Вере Фёдоровне он называет сообщение о женитьбе поэта мистификацией. 21 апреля снова пишет ей: «Ты всё вздор мне пишешь о женитьбе Пушкина; он и не думает жениться, что за продолжительная мистификация? Повторяю, я не Елиза»[378]. Только 26 апреля, побывав на обеде у родителей поэта, он убеждается в том, что Пушкин действительно женится: «Нет, ты меня не обманывала, мы сегодня на обеде у Сергея Львовича выпили две бутылки шампанского, а у него по-пустому пить двух бутылок не будут. Мы пили здоровье женихов»[379]. Эта эпистолярная летопись мартовских и апрельских дней 1830 года показывает, что, отправляя своё письмо, Долли, несомненно, знала — и от матери и от друзей поэта (хотя бы от того же Вяземского), — что Пушкин собирается жениться, но неизвестно пока, верно это или нет.

Обратимся теперь к ответному письму поэта. Я остановлюсь на нём подробнее, так как это письмо, опубликованное впервые в 1949 году[380] по не вполне точной копии князя Кляри, до настоящего времени остаётся малоизученным. В 1950 году Д. Благой повторил публикацию, сопроводив её фотокопией подлинника, по-прежнему хранящегося в Чехословакии, и кратким комментарием, который, однако, лишь в небольшой части посвящён самому письму[381]. В современных изданиях произведений Пушкина оно публикуется лишь с очень краткими примечаниями. Привожу полный текст письма в наиболее близком к французскому подлиннику переводе, который дан в Большом академическом издании[382]:

«Графиня Крайне жестоко с Вашей стороны быть такой любезной и заставлять меня так сильно скорбеть от того, что я удалён от Вашего салона. Во имя неба, графиня, не подумайте, однако, что мне понадобилось неожиданное счастье получить от Вас письмо, чтобы пожалеть о том месте, которое Вы украшаете. Я надеюсь, что недомоганье Вашей матушки не имело последствий и не причиняет Вам более беспокойства. Я хотел бы уже быть у Ваших ног и поблагодарить Вас за милую память обо мне, но моё возвращение ещё очень сомнительно. Позволите ли Вы сказать Вам, графиня, что Ваши упрёки так же несправедливы, как Ваше письмо прелестно. Поверьте, что я всегда останусь самым искренним поклонником Вашей любезности, столь непринуждённой, Вашей беседы, такой приветливой и увлекательной, хотя Вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших знатных дам. Благоволите, графиня, принять ещё раз выражение моей признательности и моего глубокого уважения.

А. Пушкин

25 апреля 1830 г.

Москва».

Быть может, когда-либо французскому тексту этого письма кто-нибудь из специалистов посвятит обстоятельное филологическое исследование. «Лучший наш стилист лучше бы не написал», — сказала мне о нём в 1942 году г-жа Мадлен Вокун-Давид (M-me Madelaine Vokoun-David), в то время лектор французского языка в Пражском университете, когда я показал ей только что полученную из Теплица копию. «Хрестоматийный образец письма светского человека к даме высшего общества», — прибавила она. Тогда же учёная-француженка обратила моё внимание на то, что в письме Пушкина один синтаксически необычный оборот в данном контексте вполне оправдан и свидетельствует о превосходном знании русским поэтом тонкостей французского языка. К сожалению, я не могу здесь останавливаться на этом великолепном образце французской эпистолярной прозы. Скажу лишь, что в стилистическом отношении он написан не только тщательно, но и в высшей степени изысканно. В то же время простые, прекрасно построенные фразы, которые льются с обычной для Пушкина лёгкостью, далеки от всякой напыщенности, которую так не любила Долли Фикельмон.