Португалия, Апрель - июль 1976

- Ваша пьеса будет безусловно запрещена, но тем не менее я думаю издать ее. Приготовьтесь к обычным - в этих случаях - лишениям. Не думаю, что вас арестуют, но горя хлебнете.

Через три дня после того, как книга появилась в книжных магазинах, издательство "Минотауро" решило срочно давать второй тираж - так стремительно расходилась пьеса.

Дома то и дело звонил телефон. Я снимал трубку и покорно выслушивал оскорбления в свой адрес: фашизм приучает людей к трусливому верноподданичеству - это лучший способ урвать свой кусок от пирога. Потом пошли письма. Написанные на одной бумаге, полные угроз, они свидетельствовали о том, что моя л и ч н а я "священная война" уже объявлена. Через несколько дней ПИДЕ устроило налет на типографию, где готовился второй тираж, разбило набор и арестовало нескольких рабочих. Магазин "Дивулгасан", где продавалась книга, был разбит, книга увезена в ПИДЕ и сожжена. Ночью ко мне пришли друзья: "Ты должен срочно бежать из Португалии".

- С того дня, - улыбается Луиш, - я запрещаю друзьям давать мне советы. Я был убежден тогда и продолжаю быть убежденным сейчас, что писатель несет ответственность за написанное и не имеет права предавать свою книгу, откупаясь собственным благополучием. Но дни шли, а меня не трогали. Друзья решили, что "о н и" не решатся признать в моих персонажах самих себя и удовлетворятся запрещением книги. Однако, когда однажды я пришел в контору, где работал, и сел за письменный стол, позвонила встревоженная телефонистка: "Два господина из ПИДЕ хотели бы побеседовать с вами". Я сразу же связался с домом и попросил сообщить друзьям, что арестован. Через полчаса я уже был на улице Антонио Мария Кардозо и рассматривал лицо следователя Абилио Пиреша, который был хорошо знаком мне по предыдущему заключению.

- За что они посадили тебя в первый раз? - спросил я.

- За то же, - ответил Луиш. - За что же еще? Пиреш на этот раз вопросов мне не задавал, а начал душеспасительную, "дружескую" беседу. Он призывал меня добровольно признаться в том, что я написал "предательскую пьесу о тех патриотах родины, которые ведут войны в колониях для того лишь, чтобы Португалия могла выжить в этом жестоком мире". Я ответил Пирешу, что место действия в моей книге не обозначено, и я не знаю закона, который бы запрещал писать об армии, генералах и солдатах, которые ведут войну. Допрос продолжался много часов, и в конце следователь сказал мне - по-прежнему играя роль доброго знакомца:

- Это политическая ошибка - сажать вас за "Священную войну". Не я подписывал ордер на ваш арест - руководство. Я бы вас за это не сажал. Я бы вас посадил за пьесу "Статуя", она куда как более зловредна.

Словом, месяц меня держали в тюрьме Кашиас, месяц тягали на допросы - днем и ночью, - а потом сообщили, что я арестован "по требованию армии", поскольку я являюсь военнослужащим. Меня удивила эта запоздалая мобилизация, ибо я закончил свою бесславную военную карьеру в звании младшего лейтенанта двадцать лет назад и с тех пор ни разу не получал ни одной повестки из военного ведомства.

Пиреш, вздохнув, сказал мне:

- Армия решила свалить это дело на ПИДЕ - они убеждены, что мы все выдержим.

Потом уже, после того как армия реабилитировала себя, поднявшись на революцию 25 апреля, я узнал, что секретарь национальной обороны генерал Десландес потребовал, чтобы я был арестован и судим как "гнусный клеветник", и лишь когда выяснилось, что даже по салазаровским законам гражданский суд не имеет оснований закатать меня на каторгу, была придумана версия "об измене воинской присяге".

Я узнал - по тюремному беспроволочному телеграфу, - что депутат национальной ассамблеи Казал-Рубейро выступил в "парламенте" с требованием проведения надо мной показательного процесса. К тому времени издательство "Минотауро" уже было запрещено, я - в тюрьме, так что все было готово для розыгрыша очередного представления. Я не хочу распространяться о "народном депутате" Казал-Рубейро, ибо он сейчас в тюрьме - неприлично бить ногами упавших... После месяца одиночки, без права прогулок, меня перевели в южный корпус Кашиас - там содержались "военные преступники". Разрешили первую прогулку. Я вышел во двор и увидел за решетками маленьких окошек лица моих друзей по борьбе. Это была не прогулка, а счастье, это была демонстрация братства, это как сегодняшний Первомай - только тогда я был совсем один, но все равно чувствовал рядом с собой локоть друзей.

После этой прогулки у меня малость расходились нервы, но я собрался, я заставил себя стать бойцом, когда военный конвой повез меня на допрос в казармы лиссабонского округа. Мой следователь - я запамятовал его фамилию был преподавателем академии. До сих пор я дивлюсь его слепой, ангельской наивности. Он был свято убежден, что армия защищает "если не дом, то боевые знамена, а в перерыве между схватками с варварами совершенствует свой дух".

- Послушайте, - сказал я ему, - не думайте, что я выступаю против армии вообще. Я был дружен со многими честными солдатами и офицерами.