Портулан

Я уже собирался отвернуться, и вот здесь-то женщина неожиданно вздрогнула. Она принюхалась, словно самый настоящий маленький зверек – настороженно и в то же время с самым искренним, самым живым интересом к тому, что попало в поле ее обоняния. Я отчетливо видел, как расширяются ее ноздри. Она явно почувствовала то, чего не мог почувствовать я, и внезапно повернулась к дверям, затрепетавшая, вытянувшаяся в струнку, готовая опустить руки по швам, словно новобранец при появлении офицера. Повторюсь, я прятался в глубине коридора, в самой глубокой его тени, поэтому мог бы и расслабиться, находясь в безопасности, но все-таки отшатнулся. Лицо ее было теперь обращено в мою сторону, это было совершенно изменившееся лицо: ни тени прежнего спокойствия и сосредоточенности. Она словно решила сыграть на бис, словно повиновалась моему подсознательному желанию еще раз стать свидетелем ее эмоционального взрыва, который сбил меня с ног в тот день 4 октября. Глаза ее вновь вспыхнули двухсотваттными лампочками, они запылали, они уставились на меня, но смотрели сквозь, словно я был самым прозрачным на свете стеклом. Я понял, куда они смотрят лишь в тот момент, когда подошедший сзади Слушатель схватил меня за плечо. «Куда ты подевался?» – загрохотал он. Он отправился искать гостя; он наткнулся на него в коридоре; он застал его за самым постыдным занятием, за которым только можно застигнуть человека, – за тайным разглядыванием женщины, однако не испуг и не стыд были моей ответной реакцией, а совершенно атавистическая зависть. Было чему завидовать! Еще не видя своего ненормального суженого, Дюймовочка уже знала, что он идет. Существо ее благодарно вострепетало заранее, вот в чем штука – оно возбудилось тогда, когда он еще только спускался по лестнице. Я оказался невольным свидетелем ее несомненного дара чувствовать на расстоянии. Признаюсь, это был невероятный фокус! Я уже не помню, о чем там Большое Ухо говорил ей, что он ей там приказывал, – мышь молчала, она постоянно молчала, она повиновалась молча, зато устремленный на Слушателя взгляд вновь переливался всеми красками, и, не скрою, я был им обездвижен.

Остаток вечера напоминал нарезку нелепых событий: долгие размышления мэтра о монохромной независимой музыке, прослушивание все той же «Электронной поэмы», вой пожарных сирен, подмигивающий глаз хозяина, его вкрадчивый шепоток «пятьдесят», а под конец марш из «Троянцев» Гектора Берлиоза, который, подозреваю, был слышен в Таганроге и в Мурманске. Под Берлиоза Большое Ухо и выкинул свой главный номер: он нас покинул, в мгновение ока превратившись в зачарованную статую, – трюк, впечатливший Карабаса настолько, что лев забыл на столике свой дурацкий блокнот.

Когда мы с режиссером забирались в его вымытую усердным дождем серебристую «хонду», мой вестибулярный аппарат расклеился уже окончательно, но голова оставалась на удивление ясной, хотя в ней постоянно что-то перекатывалось и перезванивалось, подобно стеклянным палочкам. Добротное виски, как правило, не дает того выхлопа, каким грешит простонародная водка, но я помнил об этикете, я деликатно отворачивался от начальника. Лев был весьма озадачен. От его внимания не укрылась и та нетерпеливая радость, с которой я покидал это место.

– Вам не кажется, что ваш друг несколько не в себе? – вкрадчиво спросил режиссер, выкатывая на Волоколамское. – У меня создалось впечатление, он заснул посреди разговора. Все равно он славный малый, с ним в дальнейшем нужно будет сотрудничать! Кстати, что это за букет, о котором он вам говорил?

XVII