Порубежники. Далеко от Москвы

– Мне Иван Васильевич не отдаст. – усмехнулся Воротынский. – Ибо ведает, что я и так крепко в порубежье верховском стою. А ежели ещё Белёв в моих руках будет, тогда и вовсе. Потому не отдаст, забоится. А ты другое дело. Теперь уж ты не обессудь, коли так. Но кто таков Андрей Петрович Бобриков перед великим князем? Букашка малая. Потому тебе отдаст, ничего не заподозрит. А коли по-нашему выйдет, я всё одно через тебя Белёв держать буду. Ты ж, Андрей Петрович, с этаким делом без помощи не справишься. А, стало быть, ежели Белёв у тебя, считай, я в нём хозяин. Как есть говорю, прямо, без утайки.

– Стало быть, ты для себя Белёв у царя выгрызаешь? Правильно понял?

– Для всех, Андрей Петрович, для всех. – поправил Воротынский, сурово глядя на молодого князя.

– Для себя али для всех, неважно. – Бобриков потупился. Видно было, что эти слова даются ему с трудом, но не сказать их он тоже не может. – Ибо на суде перед царём клятву по ложной расписке мне давать придётся. Ни тебе, Михаил Иванович. И не всем. А мне.

– Ну а как ты хотел? – строго спросил Воротынский. – Не разбив яиц, яичницу не сделаешь. Или говорят ещё, любишь кататься, люби и саночки возить.

– Так-то оно так, Михаил Иванович. Только выходит, что кататься все будут, а саночки мне одному возить. Случись чего, за ложную клятву пред царём кто ответ держать станет?

– Ах вон ты о чём… – протянул Воротынский.

Он откинулся на спинку стула, с интересом глядя на собеседника. И Андрей Петрович тоже нашёл силы посмотреть старому князю в глаза. Бобриков ожидал упрёков и даже готов был выслушать гневную отповедь. Однако, Михаил Иванович ласково улыбнулся:

– Что ж, коли так, неволить не стану. Ежели так царя и божьего гнева боишься, можешь прямо завтра в Бобрик уезжать.

Бобриков вздрогнул и болезненно простонал. Лицо его внезапно исказилось так ужасно, что даже Воротынский испугался, как бы юный князь прямо сейчас не скончался от удара. За время разговора Андрей Петрович много о чём успел подумать, но эта простая мысль в голову не приходила. А ведь Воротынский был прав. Ему придётся оставить Белёв и вернуться в Бобрик. В этот мерзкий городишко, который он ненавидел всей душой и сердцем. Прежде мириться с тамошней жизнью ему помогало то, что он не знал, никогда не видел другого. Но теперь Андрей Петрович не мог представить себя в Бобрике. А больнее всего было то, что отныне жить там придётся без надежды вернуться в этот прекрасный светлый и богатый мир. А ведь он заслужил всё это. Тем, что вытерпел восемнадцать лет страданий, унижений и позора. И вот теперь, едва обретя заслуженное счастье, должен отказаться от него? Он резко расправил плечи.

– Захар Лукич! – позвал громко, и, когда появился запыхавшийся тиун, уверенно распорядился. – Бумагу дай, чернила и перо. И печать княжескую неси. Да живо давай.

Глава вторая

В начале октября над порубежьем разгулялся северный ветер. Неделю к ряду он гнул сосны в дугу и трепал вековые дубы; гонял над землей пыльные смерчи; вздымал на реках огромные волны и с рёвом обрушивал их на берег. Но потом, также внезапно сошёл на нет, и с тишиной в эти места пришла настоящая осень. Ока успокоилась, в её бездонно-синей глади, словно в зеркале, отражалось поблекшее небо. Солнце потускнело и часто пряталось средь облаков, что становились всё гуще и стелились всё ниже. Багряный закат опускался на землю ещё до третьей стражи, а приятная прохлада летних ночей сменилась морозцем, что серебром рисовал на пожухлой траве затейливый узор, хрустящий под ногами.

В деревнях собирали последний урожай – пришёл черед капусты, репы и моркови. Крестьяне муравьями рассыпались по нивам. Мужики мотыгой или заступом разбивали холодную землю, женщины выбирали корнеплоды и сносили в огромные кучи, откуда ребятня постарше вывозила урожай в погреба. Те, кто по большим и малым годам не годился для работы в поле, бродили по болотам, где дозревала брусника, и глухим лесам в поисках оставшихся грибов.

На Ленивом броде день и ночь стояли караулы. С высоты церковной колокольни за степью следил дозор. Тонкой постоянно отправлял в Дикое поле сторожи, и те обязательно находили свежую сакму32. Причем каждый раз она становилась шире и глубже и всё ближе подбиралась к Ленивому броду. Иногда, в небе подолгу кружили стаи испуганных птиц, а на исходе первой октябрьской недели далеко у горизонта поднялся чёрный столб дыма. Стало ясно – степь готовится к набегу.

Сразу после поминок вернулся десяток Бавыки, и новость о Клыкове взбудоражила белёвцев. Никто из них не поверил в лиходейство Фёдора, и даже когда Корнил на кресте поклялся, что сам видел горы уворованных припасов, большинство всё равно осталось при своём. Хотя нашлись и те, кто усомнился в честности бывшего десятника.

– А чего же нет? Уж, чаю, не зря он к Горшене сватался. – заметил Илья Целищев. – А с выжигой познавшись, и сам выжигой мог стать. Чужое-то добро к ручкам легко липнет.

– Будет всякое нести-то. – оборвал сердито Пудышев.