Поручает Россия

Ефросинья пискнула, как синица в зазябшем осеннем лесу.

— Ну, ну же, — заторопил Ягужинский.

Петр закрыл лицо ладонью. Ягужинский засопел носом. Сказал резко:

— Царь перед тобой, и он ждет.

— Боюсь я слов тех, — всхлипнула Ефросинья.

— Говори, — проскрипел сидящий рядом с Ягужинским Ушаков, — правду рассказать царю не страшно. Един бог без греха, а человек слаб. Неправда страшна.

У Ефросиньи лицо задрожало.

— Не вводи нас в злобу, девка, — сказал Ушаков, — а то можно и каленым припечь.

Толстой, третьим сидевший у стола, опустил подбородок в высокое кружево воротника. Насупился.

Ефросинья руки заломила, забилась у лавки. И уж не «северная Венус», что сидела на галерее в замке Сант-Эльм в платье французском, с кольцами дорогими на тонких пальцах, глянула из нее. Девка рязанская, барином битая, поротая, клятая, голову клонила, кричала по-птичьи. И страхи, ею, и матерью ее, и бабкой, и прабабкой пережитые, поднимались в душе перед теми сильными в пудреных париках, с холеными лицами, с глазами властными. «Бойся их! — кричало в ней все. — Бойся!»

И, едва шевеля губами обморочными, заговорила она торопливо:

— Отцу… отцу своему смерти царевич у бога просил…

Петр глубже ладонь на лицо надвинул.

— Помощи просил у цесаря германского, трон для себя ища…

Петр голову опускал все ниже и ниже, клоня, как на плаху.

— К королю шведов Карлу ехать собирался — воевать с Россией.

Петр вскочил и кресло отшвырнул так, что ножки подломились. Крикнул:

— Воевать с Россией?

Видел Петр, как людей пытали. И сам пытал. Слышал, как кости хрустят, как хрипит голос в крике, как трещит кожа, припеченная каленым железом. Знал, как ломают на колесе, растягивают на дыбе, рассекают на плахах. Но вот и самому ему довелось и каленым железом припеченным быть, и на колесе ломаться, и на дыбе тянуться, и на плаху лечь. Ибо слова те Ефросиньины были для него и огнем, и железом, и колесом, и дыбой, и плахой. И, словно сникнув под той пыткой, Петр голову опустил и вышел из пыточной. Оставшиеся молчали, боясь шелохнуться. Румянцев вышел вслед за царем.

На рассвете того же дня Петр написал послания в Синод и Сенат высшим духовным иерархам и чинам светским с просьбой вершить суд нелицеприятный над царевичем Алексеем в сообразии с виной осуждаемого и отрешась от того, «что тот суд ваш надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего, сына».

Как государь и как отец он сам бы мог вынести приговор своему преступному сыну. «Однако ж, — написал Петр, — боюсь бога дабы не погрешить, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в их. Тако ж и врачи, хотя б и всех искуснее который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, но призывает других».

Петр положил перо. Вошел Румянцев, доложил, что царевич Алексей, как государственный преступник, взят под стражу.

Плохо спится в Петербурге белыми ночами. Часы полночь пробьют, а за окном и день не в день, и ночь не в ночь.

Люди просыпаются в Петербурге с лицами желтыми, опухшими, недобрыми. Выйдет такой на крыльцо поутру, а холопы не знают, куда и деваться. Дело ясное: как ни крути, а быть битым.

Сумрачные сидели генералы, сенаторы, лица духовные, собравшиеся, как царь повелел, судить царевича. Морщины глубокие лбы бороздили, под глазами мешки.

За окном день разгорался: нездоровый, серенький. Солнца не видно. И лица собравшихся оттого еще более хмурыми казались. Совсем закручинились мужи государственные. Но ночь белая была в том неповинна. Другое головы пригибало, от другого хмурились.

Сына царева судили. Задумаешься… И жизнь свою по дням переберешь. «Нет» или «да» сказать в деле таком, что топор поднять, и неведомо еще, на чью голову он упадет. На царевичеву ли, на твою ли, а может, на детей твоих или внуков. Кто ответит?

Много повидал каждый из сидевших в зале за годы последние. И много в час тот трудный каждый в памяти своей перебрал.

Началось все с малого. Царь, приехав из земель чужедальних, бороды стал резать ножницами, что овец стригут.

Вспомнил мрачный Ушаков, как отец его, тяжелый и рыхлый, от царя воротясь с босым лицом, слезы лил. Мать руками всплеснула, закрестилась, упала. Водой святой ее сбрызнули, и она кое-как очухалась. А отец с неделю сидел запершись и людям на глаза не показываясь. То же и с другими было. Заговорили по Москве недобро, но обвыклись. Что уж там бороды!

Дальше — больше: детей боярских стали из домов силой выбивать и за рубежи державы слать для учений разных.

Но и к тому привыкать стали. Дети-то возвращались, и вроде бы даже глупей не становясь. Но и тем не кончилось.

Пошли в походы земли южные воевать. Тут уж подлинно пострадать пришлось. Набедовались по маковку.

Генерал Бутурлин сидел туча тучей. Он-то помнил те походы. По степи шли сгоревшей, глотки сохли, глаза, гарью запорошенные, гноились, а от смрада павших лошадей перехватывало дыхание. Не забудешь такое и через годы, расскажешь детям и внукам.

С войной конфуз вышел. Турка не одолели. А царь с палкой: корабли строй! «Какие еще корабли?» — ему говорили. Отроду того никто не ведал. Но царский указ один: строй!