Поручает Россия

О размышлениях маркиза Дезальера рассказал Петру Андреевичу австрийский посол в Стамбуле Тальман. И хотя слова маркиза он передал Толстому с улыбкой, как шутку забавника-аристократа, и Петр Андреевич не замедлил на то улыбнуться и даже шаркнуть ножкой, однако подумал: «Австрияк отнюдь не для моей пользы это болтает, но свою цель преследует». Петр Андреевич игру Тальмана понял так: Ферриоль толкал турок на войну с Австрией, маркиз ведет их к войне с Россией, а это означает, что, увязнув в российских делах, Османской империи будет не до Австрии. «А это устраивает Тальмана, — подумал Толстой, — и он хочет поссорить меня с Дезальером. Но, глупец, ежели Порта перейдет рубежи Валахии, османская армия подопрет границы Австрии, и так или иначе, но австриякам придется собрать все силы для отражения возможного вторжения. Ах, маркиз! Ах, хитрая голова! Одним ударом хочет убить двух зайцев: связать и Россию, и Австрию… Ну-ну…» И Петр Андреевич еще любезнее ответил на улыбку австрияка. Размыслив, Толстой все же посчитал, что сейчас наиболее опасны для Российской державы не французы с их сложной игрой, затеянной в королевских домах Парижа, Стокгольма, Варшавы и здесь, в султанском дворце в Стамбуле, но шведы и Мазепа. И оказался прав.

Казаки смело ходили по улицам Стамбула, заломив на затылки мерлушковые шапки и звеня шашками. Их пугались. Здесь хорошо помнили дерзкие казачьи набеги на Анатолийское побережье.

Шведы шли к Полтаве.

— Мой король, — сказал барон Гилленкрок, — разве вы намерены осаждать Полтаву?

Разговор происходил в палатке Карла в присутствии советника короля графа Пипера, недавно прискакавшего из Стокгольма. Советник стоял чуть в стороне от говоривших, кусая губы. За час до этого он имел долгий разговор с Карлом. Граф убеждал его отказаться от дальнейшей войны здесь, на Украине. Он рассказал об озабоченности сената, о разговорах и слухах в Швеции, пустой казне и даже о проклятьях, которые шлют на голову короля матери погибших в далекой России солдат. Король, однако, был неумолим.

— Да, Гилленкрок, — ответил Карл генералу, переждав порыв ветра, рвущий верх палатки, — я намерен осаждать Полтаву, и вы должны составить диспозицию и сказать нам заранее, в какой день мы завладеем городом. Так делает Вобан во Франции, а вы здесь — маленький Вобан.

Гилленкрок болезненно взмахнул рукой и дотронулся до виска.

— Я полагаю, — сказал он глухо, — что и Вобан, великий инженер и генерал, увидел бы себя в немалом затруднении, потому что не имел бы под рукой того, что нужно для осады.

Карл ответил с нескрываемым презрением в голосе:

— У нас довольно всего, что может быть нужно против Полтавы. Полтава — крепость ничтожная.

Карлу Пиперу захотелось закричать, застучать каблуком, но он не мог противостоять королю. При всей телесной мощи на это у него не хватало нравственных сил.

Гилленкрок без всякой уверенности возразил Карлу:

— Крепость, конечно, не из сильных, но по многочисленному гарнизону, из четырех тысяч русских, кроме казаков, Полтава не слаба.

На это король ответил:

— Когда русские увидят, что мы хотим атаковать, то после первого выстрела сдадутся все.

Гилленкрок, ища поддержки, оборотился к Пиперу. Но тот — необычайно бледный — только положил руку на горло, словно пытаясь расслабить душивший его ворот. Генерал понял, что поддержки от Пипера не дождется, и вновь повернулся к королю.

— После первого выстрела?.. — Гилленкрок помолчал и, уняв волнение, сказал: — Не вижу и не понимаю, как это может случиться без особенного счастья.

Неосторожно сказанное слово «счастье» подействовало на Карла как шпоры, всаженные в бока лошади.

— Да, счастье! — воскликнул он. — Мы свершим необыкновенное дело и приобретем и славу и честь!

Король проводил генерала и советника до выхода из палатки и, коротко кивнув, резким движением задернул полог.

Дальнейший ход войны был определен, и предвидение Петра Андреевича относительно наибольшей опасности от шведов и Мазепы вполне подтвердилось. Готовясь к броску под Полтаву, шведы начали собирать силы, и в столице Османской империи объявился вслед за казаками гетман Мазепа. Петра Андреевича известили об этом тотчас, а еще через два дня он и сам увидел, во время визита к визирю, изменника гетмана.

Мазепа стоял у фонтана во дворе визирского дворца в окружении поляков и шведов. Лицо его было нездорово темно. Заметив российского посла, он вскинул голову, губы его сломала странная, болезненная улыбка, в которой были и ущемленное самолюбие, и неуемная гордыня, и… страх. Петр Андреевич, головы не повернув, прошагал мимо.

Предатель всегда жалок. И для тех, кого он предал, и даже для тех, на чью сторону он переметнулся. Больше того — он жалок для себя. Человек никогда не живет один и не может жить один. Мнение о нем окружающих значит для него гораздо больше, чем он думает. А предатель знает, что он презираем со всех сторон, и это висит над ним и днем и ночью, как топор.