Поругание прекрасной страны

— Да, хватайте! — отозвался отец. — Мне надоело разводить церемонии со всякой сволочью. Вы зовете себя «шотландскими быками»? Вы — члены союза? Пусть меня покарает Бог, если я соглашусь платить пенни в неделю таким, как вы. Так хватайте же меня, висельники! — И он врезался в толпу, разбрасывая их во все стороны и стараясь добраться до Проберта, который смертельно испугался пистолета. Я уже не видел отца за их спинами, но с улицы все еще доносился его голос.

— Йестин! Иди в дом к женщинам, а я загоню этот сброд назад в Нанти, откуда они явились.

И больше я ничего не услышал, потому что «быки» сомкнулись вокруг него и сбили его с ног. Мыча и завывая, они потащили его к Бринморской дороге. Я смотрел, как они волокли его, и меня душило отчаяние. А в канаве блестел маленький кремневый пистолет. Вот с чем он заставил отступить пятьдесят «шотландских быков».

Я вернулся на кухню. Джетро стоял там, обнимая мать. Эдвина плакала в углу одна.

— Мама, — сказал я, — он увел их от дома. Он заманит их в ловушку. Проберта на дороге ждут солдаты.

— Да сохранит его Бог, — сказала она в пустоту.

— Он помогает хозяевам, понимаешь? — Я тряс ее за плечо. — Он приманка, на которую солдаты поймают Проберта. Все это подстроено. С ним не случится ничего дурного.

Мать выпрямилась. Такая маленькая и старая, словно с толпой «быков» пришли и ушли десять лет ее жизни.

— А ты еще глупее, чем я думала, — сказала она. — Не такой он человек, чтобы помогать англичанам ставить ловушку для уэльсцев, даже если это «шотландские быки». Он сказал так, чтобы уберечь тебя. — Она нагнулась, подняла мою союзную карточку и разорвала ее в клочки. — Джетро, — сказала она, — беги к мистеру Райсу Дженкинсу и попроси, чтобы он пришел сюда, собрав всех, кого сможет. Йестин, — она опять повернулась ко мне, — сходи за мистером Трахерном, а потом найди отца и раздели с ним то, что он терпит. Мы будем охранять дом, чтобы тебе было куда вернуться с чистой совестью.

И я побежал, гонимый мыслью о позоре.

Я кинулся в Речной ряд, единым духом выпалил все Томосу и побежал на гору — меня все время жгла мысль, что я дал увести отца, даже пальцем не шевельнув, чтобы помочь ему. Начал накрапывать дождь, надвигалась непроглядная ночь, ветер кусал по-зимнему, и в волглом лунном свете Койти казалась голубой и туманной. Дождь припустил сильней, он ослеплял меня, стоило выйти на открытое место, волнами проносился над вереском. Тут меня охватило безумие, и я опрометью кинулся вниз по склону. Около получаса я рыскал там, прежде чем заметил три факела, дымившиеся в дождевых струях, а потом еще четыре — они двигались к далекому Нантигло, поднимаясь и опускаясь в руках людей. И три ярких, ровно горящих факела, расположенные треугольником, — я понял, что толпа исполнила свой приговор. В долине кустарник рос особенно густо, и я ломился напрямик через чащу терновника и ежевики к трем огненным точкам. В воздухе висел запах горелого дерева, а потом, когда я был уже совсем рядом, к нему примешалась едкая вонь плавящегося дегтя. Я пробивался через кусты, отбрасывая руками ветки, — туда, к дальней поляне, залитой багровым светом. Со всхлипом втягивая воздух в усталые легкие, я добежал до поляны и вдруг увидел перед собой четкий силуэт человека. Когда он повернулся ко мне, я разглядел линию подбородка и разворот плеч. Собрав остаток сил, я ударил по этому подбородку снизу — и мою руку до локтя пронизала боль, когда кулак попал в цель. Он зашатался и начал валиться на бок, но я придержал его левой рукой и сшиб на землю правой. Он ахнул и замер, а я, споткнувшись о его неподвижное тело, выскочил на поляну.

Они резали ремни, связывавшие моего отца. Райс Дженкинс и братья Хоуэллсы стояли около него на коленях, и руки у них были в крови. Рядом, задрав подбородок, лежал Мо Дженкинс, и его грудь судорожно вздымалась, как у умирающего. Я нагнулся к отцу.

— Лучше поздно, чем никогда, — ядовито сказал Большой Райс. — Всегда, что ли, твои друзья должны будут драться вместо тебя?

Отец лежал так, как его оставили «быки»: лицом вниз, раскинув руки и ноги, хотя ремни, притягивавшие их к вбитым в землю кольям, были уже перерезаны.

Он был гол по пояс — окровавленные лохмотья рубахи сползли на штаны. Кожа на спине была содрана от лопаток до бедер, на обнажившемся мясе вздувались рубцы толщиной в палец.

— Отец, — позвал я.

Нет, это был не мой отец. У этого — щелочки заплывших глаз, разорванный рот, лицо, превращенное в кровавое месиво башмаками толпы.

Я заплакал.

Рядом со мной в мокрой траве зашевелились ноги Большого Райса.

— Не трогай его, — сказал он. — Лицо — это ничего, бывает и хуже. Мне сколько раз в лепешку разбивали рожу башмаками на гвоздях… а вот мясо ему спустили до костей.

— Они не кнутами били, — сказал Оуэн Хоуэллс. — Ивовыми палками, скоты. Его двое обрабатывали, а Проберт просто зубами скрипел, что он ни разу не застонал.

— И он так и не записался в союз, — добавил Грифф и посмотрел на меня. — А ты-то где прятался, парень?

Я рассказал им о солдатах.