Поругание прекрасной страны

В ту ночь, когда заработал весь завод, я лежал на спине рядом с Джетро и смотрел, как лунный свет в комнате становится все краснее: это разгоралась Первая печь. К полуночи она выла в полный голос, дом содрогался от ударов молотов, а новые вальцы визжали, как все силы ада. С потолка срывались хлопья штукатурки и, кружась, падали на пол, по окну пробегали красные языки отсветов, а грохот все рос, и скоро ночь запылала. Но Джетро и отец спали как убитые. Сбросив одеяло, я подошел к окну и выглянул наружу. Склон горы превратился в сплошной костер, бесчисленные печи слили свое пламя в огромный круг, и каменные домики рабочих вдоль огненного края этого котла съеживались и сжимались, принимая странные, уродливые формы. Вот она, империя Бейли, где железо, кипя, растекается по тысячам желобов. Тут льется пот, тут галлонами пьют пиво, тут рабочие умирают в мучениях, а дети в десять лет становятся стариками. Тут лопаются глаза и пустые рукава перевязываются веревочкой. В багровом небе углем чернел парапет хозяйского дома, поблескивали окна, сторожевые башни грозили непокорным. От Кум-Крахена до Коулбруквела бушевала огненная река. Мимо окна пролетал пепел и как снег оседал на землю. Тянулись ночные часы, рев становился все оглушительнее, и небо вдруг ярко заалело — это пробили летки, и жидкий металл пошел в изложницы. А рядом, за тонкой перегородкой, у груди Морфид заплакал Ричард: новое поколение, которое сожжет сын Бейли.

В эту ночь, когда заработали все печи Нантигло, меня грызла тоска по родному поселку. И тоска эта стала еще сильней в ту весеннюю ночь, когда моя мать пришла к моему отцу, ища успокоения, и я видел все.

Было воскресенье, мы побывали в молельне, а между мной и Гарндирусом уже стоял мрак многих зимних ночей. Иней исчез с изгородей, зеленели набухшие почки, и Койти подумывала о том, чтобы сменить цвета. Пришли ночи, когда полная луна плыла над Койти и еще не погибшие соловьи призывали влюбленных.

И вот в такую ночь, когда печи еще не начали реветь во весь голос, пришла моя мать.

— Хайвел, — прошептала она у двери.

Поверх ночной рубашки она накинула на плечи белый вязаный платок и в лунном свете казалась очень красивой; точно девушка, бегущая на свидание к возлюбленному, подумал я. Дверь нашей спальни заскрипела — она пошла, протянув перед собой руки, словно во сне, и опять позвала:

— Хайвел.

Я услышал, как отец в постели у окна зашевелился.

— Элианор, — шепнул он в ответ.

Она прошла к нему на цыпочках, и конец платка скользнул по моей руке. Через окно лился лунный свет, и на ее лице лежали глубокие тени. Он протянул руки к ней навстречу и прижал ее к груди, целуя в губы. Они были любовниками, а я соглядатаем. Я лежал там, и мне некуда было деться.

— Элианор, не здесь, радость моя, — сказал он. — Завтра, девочка. Встретимся в горах, не здесь…

— Мальчики спят, Хайвел, — возразила она. — Или вся жизнь для нас — только есть и спать? И работать? Возьми меня, Хайвел, мальчики не услышат.

В лачугах Нанти отцы спали в одной постели с дочерьми, матери с сыновьями, братья с сестрами. Шестнадцать человек на комнату в Коулбруквеле, по четверо на постель.

Я услышал, как скрипнули пружины, когда она легла рядом с ним. Я слышал, как их быстрое, жаркое дыхание стало тихим и прерывистым. Гнев и отвращение охватили меня. И жалость.

Они не пошевелились, когда я вышел из комнаты — вниз на кухню, распахнуть дверь и скорей на гору! Там я стал смотреть, как разгорается заря — огненно-красная полоска, возникшая из мрака. И с зарей исчезла тайна, угасло отвращение. Пришла красота, и, пока звезды бледнели и таяли, мир воцарялся в моей душе. Из долины не доносилось ни звука, и я слышал только песню горных ручьев, когда сидел там и молил Бога, чтобы Джетро не проснулся прежде, чем они расстанутся.

Глава семнадцатая

Весной я вырезал для Мари ложку.

Еще стояли холода, и весь край окутывала тишина, словно весенние соки ждали, затаив дыхание. И ночь нашей встречи была темна. Конечно, мы встречались почти каждую ночь, но эта была особенной; а все потому, что Мари соблюдала себя — вырывалась, не скупилась на затрещины и даже целоваться не хотела, пока все не будет сделано по обычаю.

Думала она, конечно, о ложке, хотя, само собой, заговорить о ней не могла. И вот я вырезал для Мари ложку, потому что хотел лечь с ней и до сих пор ничего не сумел добиться.

Войдя во двор, я поглядел на гору. Далеко-далеко, над смутной вершиной Койти, ветер гнал переливающиеся серебром Плеяды, Орион сверкал золотыми и зелеными огнями, а Венера творила крест, как говорят старики. Вверх по склону бежал я, чтобы встретиться с Мари, напрямик по длинному зеленому склону, а потом сел среди сухого вереска, и у моих ног пылали печи Нанти. И там ледяными пальцами я вырезал маленькую ложку.

Я давно решил, что она будет маленькой, чтобы Мари могла носить ее на цепочке в ложбинке, разделяющей груди. Я вырезал ее из кедрового дерева, из ветки, которую срубил прошлым летом в Лланелене.