Поселок Сокол. Врубеля, 4

В тот вечер вместо свадьбы Галя оказалась на больничной койке в районной больнице, откуда на следующий день ее доставили самолетом в Москву – в институт Склифосовского. У нее были обожжены гортань, пищевод, часть желудка и кожные покровы на грудной клетке. В тот день, когда я увидела Галю, ее готовили к очередной операции. В этот раз ей должны были сделать пищевод из отрезка ее тонкой кишки, а пользоваться им она начнет позднее, когда заживут рубцы. Тогда и компот Галя будет пить через рот, а не через фистулу в желудке.

А ее молодой человек, с которым не состоялась свадьба в тот злосчастный вечер, приехал через некоторое время к ней в Москву, устроился кочегаром в котельной, которая отапливала институт. Галя между операциями работала дворником. Между операциями и дочку родила. Жили они все трое при институте, в небольшой служебной комнате…

Я стояла и слушала Галю – молодую красивую женщину, рассказывавшую такую драматическую историю своих последних восьми лет, что даже мне, шестнадцатилетней, было понятно, какой здоровый и сильный дух сидит в этом жизнерадостном человеке. Я невольно сравнила ее с той Леной, ровесницей Гали, кричавшей в операционной, как будто ей голову отрезали, а не аппендикс.

В этот момент я увидела, как в открывшуюся дверь «красного уголка» входит женщина, похожая, как две капли воды, на мою маму. Женщина, поворачивая голову то влево, то вправо, вглядывалась в людей, лежавших на кроватях, пытаясь кого-то отыскать.

«Боже, так это ведь и в самом деле моя мама! Как же она сюда попала? Ведь к нам никого не пускают, у нас карантин», – подумала я, и, придерживая шов рукой, поковыляла ей навстречу.

Мы обнялись, обе прослезились, и она рассказала, что тетя Нюша прислала телеграмму о том, что мне сделали операцию.

– Как же тебя пропустили-то? Ведь у нас карантин из-за гриппа, – спросила я. Оказалось, что маме удалось пройти к главному врачу, который, не выдержав маминых слез, разрешил ей короткое свидание со мной.

Мама рассказала, что на зиму они – мой отец, она и мой младший брат, поселились в Горностаеве у своей бывшей соседки тети Клани Конновой. Отец уже начал работать кузнецом в совхозе «Индустрия», в котором работал с 1939 по 1945 гг. Недавно он ездил на лошади в деревню Зарудня, где продается дом. Он посмотрел его и решил купить дом на слом, перевести в Индустрию и поставить его на берегу Северки.

– Уже обещали и землю выделить под дом и огород – целых тридцать соток! – радостно сообщила мама.

Мама рассказала и о том, как они с отцом ездили в Гололобово, откуда был выслан отец в июле сорок восьмого года. Сначала они заехали в Коломну, в милицию, чтобы узнать, где им теперь следует жить после возвращения из ссылки, а, главное, нужно ли возвращаться в то село, откуда его выслал бывший приятель. Начальник милиции, бегло просмотрев документы отца, равнодушно буркнул:

– А где хочешь, там и живи…

У моих родителей отлегло от сердца: ни за какие коврижки им не хотелось возвращаться в Гололобово. Но, выйдя на улицу и затянувшись папиросным дымом, отец как-то необычно озорно и весело сказал:

– А давай все же махнем в Гололобово! С Тимониными по видаемся. Заодно надо бы увидеть и «Жидка». Вот, думаю, он обрадуется!

Мама начала было отговаривать отца от поездки. Она побаивалась встречи с бывшим председателем колхоза Иваном Алексеевичем Карцевым: в первые годы ссылки отец, подвыпив, грозился, что когда вернется из ссылки, убьет «Жидка».

И вот они подходят к Гололобову. За прошедших пять лет вроде ничего и не изменилось. Вот двухэтажный магазинчик на самом краю села со стороны Озерского шоссе, а рядом чайная. Отец предложил зайти в чайную, чтобы выпить сто граммов – для храбрости. Только они открыли дверь, первым, кого они встретили, был тот самый «Жидок». Иван Алексеевич занервничал, заюлил, как не раз позднее рассказывал отец.

– Ефимыч, это не я, не я тебя выслал! Это колхозники! – торопливо и негромко проговорил Иван Алексеевич, оглядываясь через плечо на посетителей чайной.

– Ну-ну… – усмехнулся отец, – колхозники, значит, виноваты… Мама попыталась напомнить Ивану Алексеевичу, как это было на самом деле, но отец остановил ее:

– Кончай, мать! Ему это на том свете зачтется! – и прошел к мужикам, сидевшим в чайной…

Мама пробыла у меня с полчаса.

– Ой, надоть идти, а то я просилась на минуточку, только посмотреть на тебя, – сказала она, пытаясь отыскать где-нибудь настенные часы.

Из окна я смотрела, как мама уходила от института, часто оборачиваясь, но не зная, откуда я могла бы видеть ее. Окно, из которого я наблюдала за мамой, закрывала одна из больших колонн парадного подъезда института. Она отходила все дальше, продолжая поворачиваться в сторону окон – в серых валенках с галошами, в бывшем моем полушубке и в старой пуховой шали, которую несколько лет тому назад изодрал в клочья Нуфка Тихомировых, когда я была у Милы на ее дне рождения…