Пощады нет

После таких дней, как этот, он возвращался, так казалось ему, на годы повзрослевшим. Мир вокруг точно просыпался. Мать наблюдала Карла со смешанным чувством гордости и подозрительности — не Пауль ли тут действует? Но Карл отрицал это. Он говорил о каких-то товарищах. Он не лгал. Понятие лжи здесь было неприменимо, ибо мать, хотя вообще и молодчина женщина, находилась во враждебном лагере. У нее был свой закон, а у него — свой.

На площади — обычном месте их встреч — Пауль иронически поглядывал на Карла. День был дождливый. Пауль, в наглухо застегнутом желтом резиновом плаще, в кожаной фуражке, долговязый, заложив руки в карманы, вытянув ноги, сидел на скамье. Он придал своему лицу то утонченное и властное выражение, из-за которого получил кличку «лейтенант». Этот самый Пауль, за которым слепо шел Карл, чувствуя, что они теперь по-настоящему близки, сказал, созерцая приятеля, курившего так же, как он:

— Ты для меня загадка. Что ты, по сути дела, понимаешь в бедности? Разве тебе приходилось хотя бы день проголодать или ночевать на улице, потому что в этот день ты ни гроша не заработал? Давно ли вы обеднели? Вернее, давно ли случилось то, что вы называете — обеднели? Пять месяцев, пусть даже год. Но это бедность со страховкой на всякий случай. Что же тебе делать у нас? Не понимаю.

Карл знал давно, что Пауль заговорит об этом. Пауль повернулся к нему.

— Ты стоишь на шатких ногах, мой милый.

Прижми тебя настоящая нужда, тебя бы как ветром отнесло от нас. Ты только любитель, зритель. Погляди на Густава. Он весь из камня и железа. Он иначе не может. В этом все дело. Не мочь иначе. Ты уверен, что с тобой не будет так, как с теми, которые, скатившись до настоящего голода и унижений, забрасывают хорошие слова и честно возвращаются туда, где им дают жратву и кров, то есть домой, к родным, они приходят с повинной, а те любят оказывать милость — особенно раскаявшемуся грешнику.

Давно не думал Карл всерьез о домашних, они как-то выпали у него из памяти, несмотря на то, что он ежедневно видел их и разговаривал с ними. Он уже было открыл рот, собираясь возразить, но что-то задрожало в нем от иронически прищуренных глаз Пауля. Легкий холодок испуга подступил к горлу, он вспомнил день, когда Пауль заговорил с ним, оторвав его от семьи, вспомнил разговор с матерью. Он гордо улыбнулся.

— Нет, Пауль, я не из таких.

Пауль сказал, он сказал ужасные слова.

— Мы это проверим.

Борьба, значит, только предстоит. Внутренний холодок не исчезал. Карл весь скрючился. Он обнял Пауля — Пауль не протестовал. Кивая, слушал Пауль мольбу в голосе Карла, говорившего:

— Я — нет, я не из таких.

Карл поднимался по лестнице. На четвертом этаже он услышал пение. Он продолжал подниматься. Пела его мать.

Он был один на площадке между четырьмя дверьми. Мать, должно быть, сидела с малышом на кухне. Нет, звук был отдаленней. Она была в комнате. Это была детская народная песенка, которую она всегда пела Марихен, но Эрих тоже еще охотно ее слушал. Да, это ее спокойный, глубокий голос. Даже в пении голос ее сохранял какую-то суровость. Карл побледнел, закрыл глаза. Он видел ее сидящей там, в комнате. Пятясь, он нащупал перила и стал спускаться. Спокойно и ровно звучал голос матери. Какой глубокий, твердый, уверенный голос. Слушая его, держась за перила, он вдруг вспомнил сон в одну из последних ночей: сидела женщина, тяжелая, громоздкая, с мощными бедрами, голова как будто тоже была, только какая — он не помнил, но широкие белые плечи и руки он отчетливо помнил; а потом она встала — это было что-то жуткое, сокрушающее; существо на огромных ногах-колоннах, существо это стояло неподвижно и — он увидел — это была не женщина. Это был… мужчина.

Голос все пел. Карл бежал вниз, — что со мной? — он крепко держался за перила, ему казалось — вот-вот он упадет, — что только мне не мерещится; ему было дурно, слюной залило рот. Отвращенье, ужас, стыд. Шатаясь, стоял он снова внизу у подъезда. Он оглянулся, перевел дыхание — видения исчезли. В ушах звучала песнь.

И неверным шагом он опять поднимается по лестнице, к ней, вот он стоит на последней площадке и думает, глядя на дверь затуманенным взглядом: как много страшного на свете! — и входит в квартиру. Она ласково встречает его, не особенно присматривается к нему, подает на стол еду. Он улыбается мучительно, отсутствующе. Проверка, проверка, что это будет. И шепчет вслух:

— Проверка.

Мать поворачивается к нему.

— Что за проверка?

Он спрашивает:

— А? что? — И сбивчиво, с усилием толкует что-то о том, что завтра ему предстоит проверка.