Пощечина

— Может, ты, сыночек, все же взял те деньги и спрятал? Или отдал кому–нибудь? — испуганно спросила мать. — Может, истратили по мелочам? Говори честно — что есть, то уже есть… Грех большой — врать и воровать. Это же пятно на всю семью, на весь род.

Когда я поклялся, что и в глаза не видел тех денег, мать совсем расстроилась и тоже заплакала вместе со мной.

— Боже милостивый, ты же опух… — рыдала она. — На лице видны синие следы от пальцев… Не человек он, а зверь! Без души и сердца! Не разберется, не поговорит толком — бьет чужого ребенка… Лучше бы ему руки отсохли…

Участие матери совсем меня растрогало. Я рыдал как бобр.

— Не ходи больше к ним, сыночек, — просила мать. — Отучишься — сразу иди домой… Сам ворует, сам отпетый ворюга, так никому не верит, считает, что все загребущие да завидные… И раньше был сволочью, а теперь, как выбился в начальство, совсем одурел и озверел…

От обиды, плача схватила головная боль. Мать раздела меня и уложила в кровать, ласкала и просила забыть все и заснуть. Нарыдавшись, я после и действительно уморился и уснул.

Очнулся от отцовского сердитого голоса.

— «Никто не видел»! «Никто не видел»! — выговаривал он матери. — И ты ничего не видела. А раз так — так очень не заступайся. Может, и взял или вместе взяли… Приноровится воровать — беды не оберешься…

Отец зажег и повесил лампу на проволоку, а мать, как я слышал, в это время высыпала из чугуна в большую миску сваренную картошку — семья собиралась ужинать.

— Как же не верить своему ребенку? — заступалась за меня мать. — Никогда же и дома, и у соседей ничего не взял!

— Но деньги, говорит Иван, действительно пропали. Из шкафа. А они оба туда лазили — меньшие дети это хорошо видели…

— Разве столько денег возьмут дети? — не уступала моя хорошая, доверчивая мама. — Во–вторых, кто ему дал право чужого ребенка мордасить? Считаешь, что наше дитя виноватое — скажи нам. Сами разберемся. А он без суда, без совести своим поганым рукам волю дает, так испугал хлопца, что он и во сне плачет…

Я прикидывался, что сплю; отец замолчал, видно, и его, строгого, тронул такой бессердечный поступок Вишневца; мать подошла ко мне, приложила губы ко лбу, а после к виску.

— Горяченький. Горит весь… — вздохнула, поцеловала меня в одну и в другую набитые сегодня щеки. — Сейчас, сыночек мой золотой, компресс холодненький на лоб положу, так полегчает…

5

Я на следующий день в школу не пошел.

Пылал, как в огне, мучился от головной боли. Мать сказала, что это все от великого испуга. Порой мне было так горячо, больно, что я терял даже сознание — перед глазами не то роились пчелы, не то летали какие–то странные мухи и беспрерывно гудел о-звенел о в ушах. Я будто понимал, где я и что со мной, то вдруг впадал в забытье.

Не ходил я в школу около недели. Все эти дни будто спал, будто бредил, снил очень странные и страшные сны. Почти не помню, что привозили ко мне из Деревной врача, что мать несколько раз в сутки давала пить разведенные в воде порошки и таблетки и что приводили также ко мне из далекого хутора бабу Аршулю, чтобы она «изгнала испуг» силой своего волшебства.

Когда я наконец поправился, так сразу увидел около себя убитую горем мать. Она тихо спросила, как я себя чувствую, а после заулыбалась.

— Сыночек, ты невиноватый, — обцеловала меня. —

Вчера была тут твоя учительница, так сказала, что Вишневцы нашли деньги. Их украл сосед, Куземко. Прятал, таил, а потом подбросил Вишневцам… Но люди увидели, рассказали обо всем…

Хотя я был невиноватый, но мне, кажется, сразу полегчало, будто сполз с души камень. Обрадовался, что и мать с отцом успокоились, не будут думать лишнего обо мне да стыдиться в глаза людям посмотреть. Действительно, было бы не показаться перед деревней, если бы я был обличен как вор. Заодно и утешился, что именно с меня упало такое тяжелое обвинение. Уже тогда, в юные годы, я почувствовал: нет в мире более мучительного, чем несправедливый навет.

Вечером, когда вернулся с работы отец, мать затребовала:

— Подавай, Василь, на Вишневца в суд. Пусть потрясут, чтобы не задирал носа да не распускал рук. Пусть посидит за то, что дитя в постель уложил, душу искалечил…

— Обошлось все, так и хорошо, — поосторожничал отец, кажется, стесняясь смотреть мне в глаза.

— Что ж тут «хорошего»?! — не отступала мать. — Он даже не извинился, что дитя набил, что нас оскорбил!

Отец потупился и молчал. Закурил и сморщил лоб. Неужели убоялся того, что Вишневец в хорошем ладу с районным начальством, с местным участковым?

— Если бы он был человек, имел душу и сердце, так уже пришел бы и перед невинным ребенком на колени стал бы… — упрекала мать отца за податливость да заодно выливала свой гнев на Вишневца. — Но он не пришел и не придет, ибо нахал, а мы, осторожные да терпеливые, все ему спускаем… И не только ему… Всем и вся…

Мать тем вечером еще долго упрекала отца, проклинала моего обидчика. Я сам себе решил: надо обязательно отомстить Вишневцу. Даже своим презрением.