Пошехонская старина

Да и не одна Соловкина язвит, и Покатилова тоже. У самой дочка с драгуном сбежала, а она туда же, злоязычничает! Не успела усесться, как уже начала:

– А у вас сегодня мсьё Клещевинов был! У нас он, конечно, не бывает, но по собранию мы знакомы. Едем мы сейчас в санях, разговариваем, как он вчера ловко с вашей Надин мазурку танцевал – и вдруг он, легок на помине. «Откуда?» – «От Затрапезных!..» Ну, так и есть!

– Да, он приезжал.

– Ваша Надин решительно вчера царицей бала была. Одета – прелесть! танцует – сама Гюленсор[38] позавидовала бы! Личико оживилось, так счастьем и пышет! Всегда она авантажна, но вчера… Все мужчины кругом столпились, глядят…

– Ну, есть на что!

– Нет, не говорите! это большое, большое счастье иметь такую прелестную дочь! Вот на мою Феничку не заглядятся – я могу быть спокойна в этом отношении!

Матушка кисло улыбается: ей не по себе. А Покатилова продолжает язвить:

– Только сердитесь на меня или не сердитесь, а я не могу не предупредить вас, – тараторит она, – нехороший господин этот Клещевинов… отчаянный!

– Помилуйте! да мне что за дело! Пускай его качества при нем и остаются!

– Нет, я не про то… Теперь он вам визит сделал, а потом – и не увидите, как вотрется… Эти «отчаянные» – самый этот народ… И слова у них какие-то особенные… К нам он, конечно, не приедет, но если бы… Ну, ни за что!

– Ой, примете!

– Ни за что. Заранее приказанье отдам. Конечно, мне вам советовать не приходится, а только… А заметили вы, как вчера Прасковья Ивановна одета была?

– Что ж, одета как одета… – нетерпеливо отвечает матушка, которая, ввиду обступившего ее судачанья, начинает убеждаться, что к ближним не мешает от времени до времени быть снисходительною.

– Ну, до свиданья, добрейшая Анна Павловна! А-ревуар.[39] Извините, ежели что-нибудь чересчур откровенно сказалось… И сама знаю, что нехорошо, да что прикажете! никак с собой совладать не могу! Впрочем, вы, как мать, конечно, поймете…

Около трех часов, проводив последних гостей, матушка, по обыкновению, велит отказывать и подавать обедать. Но она так взволнована, что должна сейчас же высказаться.

– Ну, накормили грязью, милые друзья! По горло сытехонька. Сказывай, бесстыжая, где ты с ним познакомилась? – обращается она к сестрице.

– С кем «с ним»?

– С ним, с шематоном с своим?

– Никакого у меня «своего шематона» нет. Говорила уж я вам раз и больше повторять не намерена.

– Посмотрю! посмотрю, что от тебя дальше будет!

– И посмотрите, и увидите!

Обед проходит молчаливо. Даже отец начинает догадываться, что в доме происходит что-то неладное.

– Что такое сделалось? Что вы все утро грызетесь? – любопытствует он, – то целуются да милуются – и лен не делен! – то как собаки грызутся.

– А ты сиди, ворона!.. ходи по заутреням!

Более с отцом не считают нужным объясняться. Впрочем, он, по-видимому, только для проформы спросил, а в сущности, его лишь в слабой степени интересует происходящее. Он раз навсегда сказал себе, что в доме царствует невежество и что этого порядка вещей никакие силы небесные изменить не могут, и потому заботится лишь о том, чтоб домашняя сутолока как можно менее затрогивала его лично.

Вечером, у Сунцовых, матушка, как вошла в зал, уже ищет глазами. Так и есть, «шематон» стоит у самого входа и, сделавши матушке глубокий поклон, напоминает сестрице, что первая кадриль обещана ему.

– Условились! – мысленно восклицает матушка.

Она решается не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже сочла нужным извиниться перед нею.

– Представьте себе… Клещевинов! Совсем мы об нем и не думали – вдруг сегодня Обрящин привез его к нам… извините, бога ради!

– Что ж передо мной извиняться! извиняйтесь сами перед собой! – холодно отвечает матушка.

И в голову ее западает давным-давно покинутая мысль:

«Вот если б у меня настоящий муж был, никто бы меня обидеть не смел! А ему и горя мало… замухрышке!»

Ей кажется, что вечер тянется несносно долго. Несколько раз она не выдерживает, подходит к дочери и шепчет: «Не пора ли?» Но сестрица так весела и притом так мило при всех отвечает: «Ах, маменька!» – что нечего и думать о скором отъезде.

«Хоть бы ужинать-то дали! – думает матушка, – а то отпотчуют, по-намеднишнему, бутербродами с колбасой да с мещерским сыром!»

Наконец!!

Сряду три дня матушка ездит с сестрицей по вечерам, и всякий раз «он» тут как тут. Самоуверенный, наглый. Бурные сцены сделались как бы обязательными и разыгрываются, начинаясь в возке и кончаясь дома. Но ни угрозы, ни убеждения – ничто не действует на «взбеленившуюся Надёху». Она точно с цепи сорвалась.

«Не иначе, как они уж давно снюхались!» – убеждается матушка и, чтобы положить конец домашнему бунту, решается принять героическую меру.