Пошехонская старина

— Слава богу — лучше всего, учитесь. А отучитесь, на службу поступите, жалованье будете получать. Не всё у отца с матерью на шее висеть. Ну-тко, а в которой губернии Переславль?

— Во Владимирской, папенька.

— Два Переславля! один во Владимирской, другой — в Полтавской.

Мне хочется возразить, что в Полтавской Переяславль, но, зная, что дедушка не любит возражений, я воздерживаюсь.

— А Спассков целых три, — прибавляет дедушка, — на экзамене, поди, спросят, так надо знать. А ну-тко, Григорий, прочти: «И в духа святаго…»

Гриша читает.

— Так. А папа римский иначе читать велит: «иже от отца и сына исходящего». Вот и толкуй с ним.

Приносят десерт. Ежели лето в разгаре, то ставят целые груды ягод, фруктов, сахарного гороха, бобов и т. д. Матушка выбирает что получше и потчует дедушку; затем откладывает лакомства на особые тарелки и отсылает к Настасье. Детям дает немного, да и то преимущественно гороху и бобов.

— Вы свои! успеете полакомиться! — приговаривает матушка, раскладывая лакомство по тарелкам, и при этом непременно обделяет брата Степана.

Дедушка кушает с видимым удовольствием и от времени до времени прерывает процесс еды замечаниями вроде:

— Ягоды разные бывают. Иная и крупна, да сладости в ней нет; другая и поменьше, а сладка.

— Это как годом, — подтверждает матушка.

— То-то я и говорю. Иной раз дождей много… И т. д.

А в заключение непременно похвалит:

— Хороши у вас фрукты. Похаять нельзя.

— А коли нравятся, так и еще бы покушали!

— Будет.

Тем не менее, матушка откладывает на тарелку несколько персиков и абрикосов и уносит их в дедушкину спальню, на случай, если б старик пожелал на ночь покушать.

— А нам по персичку да по абрикосику! — шепотом завидует брат Степан. — Ну, да ведь я и слямзить сумею.

С этими словами он развязно подходит к столу, берет персик и кладет в карман. Дедушка недоумело смотрит на него, но молчит.

В начале шестого подают чай, ежели время вёдреное, то дедушка пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.

Время между чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.

— Изрядно, — хвалит он Гришу, — только зачем тужишься и губы оттопыриваешь?

— Ну, папенька, он еще молоденек. И взыскать строго нельзя, — оправдывает матушка своего любимца. — Гриша! спой еще… как это… «на пиру», что ли… помнишь?

Гриша поет:

Не дивитесь, друзья,
Что не раз Между вас
На пиру веселом я
Призадумывался

…

— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо будешь петь. Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал — так он эту же самую песню пел… ну, пел! Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче — и вдруг октавой как раскатится, так даже присядут все.

— Дарованье, значит, бог ему дал.

— Да, без дарованья в ихнем деле нельзя. Хошь старайся, хошь расстарайся, а коли нет дарованья — ничего не выйдет.

Репертуар домашних развлечений быстро исчерпывается. Матушка все нетерпеливее и нетерпеливее посматривает на часы, но они показывают только семь. До ужина остается еще добрых полтора часа.

— Папенька! в дурачки? — предлагает она. — В дураки — изволь.

Дедушка садится играть с Гришей, который ласковее других и тверже знает матушкину инструкцию, как следует играть со стариком.

Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он не ужинает вместе с другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло; всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.

— Другие любят ужинать, — заговаривает отец, — а я так не могу.

— Мм… — отзывается дедушка и глядит на своего собеседника такими глазами, словно в первый раз его видит.

— Я говорю: иные любят ужинать… — хочет объяснить отец.

— Любят… — машинально повторяет за ним дедушка.

Бьет девять часов. Свершилось. Дедушкин день кончен.

Матушка, дождавшись, покуда старика кладут спать, и простившись с Настасьей, спешит в свою спальню. Там она наскоро раздевается и совсем разбитая бросается в постель. В сонной голове ее мелькает «миллион»; губы бессознательно лепечут: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его»…

— 

Чтобы дать читателю еще более ясное представление о дедушкиной семье, я считаю нелишним заглянуть на один из вечерков, на которые он, по зимам, созывал от времени до времени родных.