Поскольку я живу

Надо лишь коснуться ладонью его плеча, как клавиш, чтобы они снова звучали. Иначе что сейчас было между ними? Ведь было! Ей вовсе не кажется – еще один шаг, одно движение, и снова раздастся их мелодия, написанная давно-давно. У небольшого костра, разведенного под старой лодкой. Где плед, горячий чай и собака, гоняющая наглых птиц.

Этот город карминных улиц

С переливами солнца в пролетах.

В проводах птицы – будто ноты.

Мы от них навсегда ускользнули.

Он оборачивается. По сценарию или сам. И глаза в глаза – сталкиваются два осколка, что остались от них. Ее льдистый, нежный, в котором целая жизнь. Вся жизнь. Его – с переливами зелени всех оттенков в мире. Он накрывает ее пальцы своей ладонью, чувствуя тепло кожи. И это уже его – их! – общее движение, которое останется цифровым изображением навсегда, до тех пор, когда их уже и не будет. Ее тихий вдох и паутинка светлых волос, колыхнувшихся от движения. Как тогда, у моря. Его выдох. Наверное, сейчас она слышит, как сердце рухнуло куда-то к ногам.

И словно сквозь толщу бесконечной, безбрежной, неумолимой нежности к ним прорывается голос Рыбы-молота:

- Ну целуй ты ее уже наконец!

И словно сквозь толщу бесконечной, безбрежной, неумолимой нежности к ним прорывается голос Рыбы-молота:

- Ну целуй ты ее уже наконец!

Да разве надо просить? Он и так ее целовал бы. Всегда. Замерев на века в поцелуе.

Глаза закрываются, обрывая их связь. И теперь их связывают губы. Нашедшие друг друга. Соединившие воедино. Как все это время они могли друг без друга?

Она не могла. Ни года, ни дня, ни часа. И только в это мгновение ожила. Тело вздрогнуло, кровь вновь потекла по венам, и сердце забилось счастьем. Его пальцы зарылись в ее волосы, и он отчаянно ворвался в ее рот, ища и находя ответ в каждом движении навстречу друг другу. Единственное прикосновение – и снова целое. Края его ран совпали с ее. Они были зеркально отраженными, эти края. И когда оказались рядом – срослись в одно, будто бы так было всегда. Она различила негромкий всхлип, вырвавшийся из его груди, и то, как пылала его кожа, как билось, рвалось из-под его ребер что-то безымянное, непознанное. Может быть, то, что люди зовут душой?

Прижавшись к нему еще теснее, Полина чутко отвечала на каждый его порыв. Жадно впитывала его чувства, растапливая в них свои льдинки, растворяясь в нем теперь уже точно навсегда.

«Навсегда» разбилось о секунду. Он еще был в ней. А она в нем. У них и дыхание было одно на двоих. Общая система кровообращения. Сросшиеся тела. Единый генетический код.

Иван судорожно сжал пальцы. И оторвался от Полины, чувствуя, как его захлестывает паникой, словно волной, сбивающей с ног, заставляющей раздирать ладони в кровь, только бы ухватиться за какую-то корягу, которая даст удержаться. Была новая секунда – секунда, в которой он бешеным взглядом впился в ее глаза.

Они были удивленными, и все еще не веря, что все закончилось, Полина едва заметно двинулась в его сторону.

- Стоп! Валера, снято?

- Снято!

- Супер!

Ванькино лицо перекосилось. Он отпустил ее – резким, страшным рывком, почти отталкиванием. Будто бы вышвыривал назад, в ее жизнь. И отступил на шаг, пытаясь совладать с собой. На площадке зазвучали хлопки.

- Ну дали! – снова Грин. – Можете же, когда хотите.

- Импровизация, - не своим голосом просипел Иван, не в силах отвести глаз от Полины. Импровизация. Импровизация, мать ее перемать. Этого не было в сценарии – иначе он бы бросил все еще на этапе обсуждения. Это вышло случайно. Этого не должно было произойти никогда. И не Маринкин призыв – он сам это сделал. Чернота внутри него победила. И затапливала теперь все. Все, к чему Иван прикасался.

А Полина не смела произнести ни звука. Понимала, что все закончилось. Но чувствовать, как жизнь снова уходит из нее, как следом накатывает опустошенность, все еще не желала, удерживая в себе жар его поцелуя.

Иван, наконец, глянул на Грина и тут же перевел взгляд на Таранич. Если бы можно было им убить – уже убил бы.

- Довольны? Нравится? – спросил он.

- Шутишь! Тут не то что искрило – горело! Алекс, мы же оставим этот кадр?

- Однозначно.

- Значит, я могу быть свободен? – горело. Го-ре-ло. Ло. Пылало. В голове у него пылало. И он не знал, что будет делать, когда вырвется отсюда наружу. Как будет хватать ртом воздух и как драть волосы на собственной челке. Главное было – вырваться.

Марина озадаченно смотрела на него. Кажется, начало доходить. Гриневич же пока не понял. Потому почти по-деловому продолжил:

- Думаю, да. Этого хватит. Твои крупные планы отсняли. Еще парочку Штофель. И расходимся.

- Я расхожусь сейчас, - мрачно сообщил Мирош. И рванул к выходу. Не оглядываясь. Потому что знал – оглянется и пропадет. Там будут больные глаза Полины. И он сдохнет, если увидит эти глаза.

Она провожала его шальным взглядом, оцепенев посреди площадки. Думать могла одну-единственную мысль. Он бросил ее. Снова бросил. Если бы только можно было проснуться, вынырнуть из этого кошмара. Но она не спит, все происходящее – не сон, а самая настоящая реальность. Жестокая и равнодушная.