Поскольку я живу

- Да. Сам. Только ты пацанам сообщи, я сейчас… сейчас душ приму и в аэропорт… Лучше там, чем тут, да?

- Хорошо, - согласилась Таранич. – Но если вдруг… позвони. Обязательно!

- Я справлюсь, Мариш… спасибо. За билет и вообще.

- О концертах не думай, я все улажу, - тянула время Таранич, будто бы прощупывая его издалека, видеть же не могла – хоть голос. – И… ты там осторожно.

- Мариш, я буду себя контролировать. Я обещаю.

- Ну хорошо. Давай. Звони в любое время!

Иван кивнул куда-то в сторону все той же приоткрытой двери ванной и попрощался. Из бутылки минералки, оставленной здесь же, на тумбочке, на утро, плеснул себе воды в стакан. Жадно осушил его, не чувствуя горла, которое еще недавно болело. От ангины и после концерта. И сидел, продолжая глядеть прямо перед собой, медленно свыкаясь с мыслью, что это он сейчас за папой поедет. За тем самым папой, который так и не дождался его…

Рот наполнил привкус крови. Мирош медленно провел языком по зубам с внутренней стороны и с удивлением констатировал, что так сильно закусил кожу, что поранил ее. Разжал челюсть. И рванул в душ. Мыться. Быстро. До боли растирая тело мочалкой, чтобы быть чистым. Чтобы смыть с себя накатывающую панику, на которую он не имел права.

Свежая футболка на тело. Грязную в рюкзак. Брюки, кроссовки. Документы. Деньги. Загрузить посадочный билет в приложение телефона. Зарядное устройство, ноутбук в сумку. Гитара, которую приволок за собой в гостиницу, а не отправил с остальными инструментами домой. Чертова гитара.

Ее он оставил на ресепшене, когда сдавал номер, вместе с запиской для Влада.

Потом была дорога в такси до аэропорта «Львов» им. Данила Галицкого. Изучение новостной ленты – не потому что важно было самому прочитать о случившемся, а ради того, чтобы знать, куда переть дальше, из аэропорта. Больница «Ихилов». Поисковик. Крупнейший израильский медицинский центр.

Начав задыхаться, он сам завел разговор с таксистом, лишь бы не молчать доро?гой. Про футбол и про аномально сырое лето. И про то, что по радио слишком много рекламы, а музыка стала фуфловой.

Ванька со всем соглашался. На дискуссии его выдержки не хватило бы. Но ему казалось, что если рядом есть человек, который что-то говорит, то можно и не думать.

Не думать о том, что первым, что он почувствовал, когда пришел в себя после клинической смерти, была ладонь отца в его ладони. Ладонь никогда его не предававшая и никогда не оставлявшая его одного. Это он оставлял и предавал. Вот сейчас, когда пел чертовы песни в день его смерти.

- Куда улетаете? – спросил его водила, не скрывая любопытства.

- В Тель-Авив.

- Отдыхать? – обрадовался таксист.

- Хоронить. Отца хоронить.

И снова спазм внутри, который не позволял заметить ошарашенный взгляд шофера, мелькнувший слишком быстро в отсветах фар со встречной полосы.

- О как… Бывает, конечно, - голос рядом теперь звучал растерянно.

На это Иван ответить уже не смог. За его спиной смыкалась глухая ночь, но и впереди просвета не было. Только редкие огни замершего в тишине древнего города.

Как-то отстраненно подумалось, что надо сообщить Миле. Но почему-то он был уверен, что рядом с собой отец ее видеть не хотел бы даже сейчас. Не хотел и Иван. Может быть, она уже знает. Может быть, те пропущенные звонки на его номер – об этом. Но даже звука ее голоса Ванька уже не выносил, обрубая все остававшиеся до сих пор связи.

Он дважды уходил от отца.

В проклятую ночь к Гапону, когда узнал правду о себе и Полине. Потому что не мог смириться с этой правдой, и впервые измену отца матери посчитал предательством настоящим, а не следствием безысходности с ней.

И когда попросил его уехать из Торонто, едва позволили выйти из клиники. Их разговор тогда пришиб обоих. Иван лишь сказал без лишних прелюдий: «Можно дальше я сам?» А папа ответил в свойственной ему сдержанной манере: «Тебе виднее, сынок». Так ответил, что стало ясно: он все понимает и никогда не станет навязывать свое присутствие или предъявлять счета. А ведь мог. За все те месяцы, что проторчал с ним в ХэлсКеа, ни о чем его не прося, а просто помогая не сойти с ума.

Но как бы там ни было, а на следующий день отец уехал… навсегда. Не на долгие полтора года, что они не виделись. А навсегда. Сегодня это навсегда.

В аэропорту людей пока было совсем мало, и до рейса еще часы. Но здесь, среди живых душ, а не в сконцентрировавшемся до осязаемого состояния одиночестве Иван бродил всю ночь. Там выпил кофе. Там залип на том, как шумное семейство заматывает чемодан в пленку. Там мужик укрылся пледом и прикорнул прямо на стуле. Там зажглось табло о начале регистрации.

А вот здесь целая кондитерская – нарядная и веселая. С яркими десертами на витрине и забавной девчонкой на кассе.

«Вкусно?»

«Очень».

«Хочу такое, как у тебя».