Послание госпоже моей левой руке

Итак, семья Лауры была разорена, отец от расстройства впал в безумие, гадал по Вергилию, как это вообще было принято в те времена, и мечтал открыть восьмой день недели, и единственной надеждой Онесте был юный Леонардо, который успел прославиться своими изобретениями, усиливавшими мощь хищной Венецианской республики в борьбе с турками.

Чтобы окончательно добить врагов, Джакомо Сансеверино состряпал против Леонардо Онесте дело по обвинению в государственной измене. Подкупленные свидетели показали под присягой, что Леонардо поддерживал тайные сношения с турками и передавал им некоторые свои военные изобретения. В конце концов юный Онесте был осужден и казнен.

Джакомо был счастлив и закатил пир для родственников, партнеров и друзей.

Лаура Сколастика осталась в огромном старом доме одна, если не считать парочки ветхих слуг, отца и книг. Она поклялась отомстить обидчику, ему донесли об этом, и Джакомо послал ей в подарок кинжал со своим гербом на лезвии. Лаура ответила: «Мудрый человек слишком хорошо знает цену счастью, поэтому между счастьем и жизнью он всегда выбирает жизнь». Это были последние слова, которые люди слышали от Лауры.

Дом ее ветшал, стены покрывались трещинами, по ночам из окон вылетали совы и летучие мыши, над трубами никогда не было видно дыма… Как жила Лаура, чем питалась, виделась ли с кем-нибудь — неизвестно. Можно только строить предположения о ее занятиях — впоследствии выяснилось, что она упорно занималась турецким языком. Можно лишь догадываться, какое у нее было лицо, когда она смотрела на себя в зеркало. У нее было так мало сновидений, что они старились вместе с нею. В конце концов о ней забыли: десять лет в те времена, когда сорокалетние считались глубокими стариками, — большой срок…

На празднике во дворце дожей Джакомо Сансеверино в кругу друзей и паразитов отмечал свое тридцатипятилетие. К нему подошел слуга и сказал, что его хочет видеть женщина в маске. В сопровождении нескольких товарищей Джакомо вошел в небольшую комнату, где на турецком диване при свете единственной свечи его ждала незнакомка в алой маске.

— Я хочу передать вам важные документы, — сказала она дрожащим голосом. — Но с глазу на глаз.

Джакомо велел друзьям удалиться и сел рядом с маской. Она достала из складок одежды скатанные в трубку бумаги, при этом по неловкости, усугубленной, видимо, волнением, задрала подол так, что взору пьяного Джакомо явились ее белые бедра.

— Ты будешь моей, — сказал он. — Сейчас и здесь.

— Конечно, — ответила она. — Счастлива служить моему господину.

Недолго думая он навалился на нее.

Когда все случилось, женщина в маске вдруг выхватила кинжал и погрузила его по самую рукоять под свою левую грудь. От неожиданности Джакомо громко вскрикнул. Прибежали друзья и слуги дожа. Их взорам предстала ужасная картина: на диване лежала изнасилованная женщина, убитая кинжалом с гербом Сансеверино на лезвии. На столе нашли письмо, написанное по-турецки, в котором некто за вознаграждение предлагал туркам свои услуги в борьбе против Венецианской республики. Некоторые яркие детали послания недвусмысленно указывали на автора — Джакомо Сансеверино. Наконец догадались снять с убитой маску: это была Лаура Сколастика. Джакомо был взят под стражу, вскоре осужден и казнен — за изнасилование и убийство во дворце дожа и за государственную измену, вызванную непомерной алчностью.

Джакомо пережил свое тридцатипятилетие на три дня, которые можно не принимать в расчет. Перед казнью он сказал одному из своих друзей, назвавшему Лауру «коварной лисицей», ухитрившейся поймать Джакомо на единственную приманку, которая была у горбуньи, — на красивые бедра:

— Э, дружище, через час палач подтвердит, что ничего-то мы о счастье не знаем!

Искусство моря

Оказываясь лицом к лицу с морем, вскоре перестаешь понимать, кто на кого смотрит. Смотреть на море, постепенно погружаясь в расслабленно-меланхолическое состояние, — это не искусство, как не являются искусством дыхание или смерть: неизбежное лишь часть необходимого. Искусство начинается с того, что усаживаешься спиной к морю. Да-да, попробуйте-ка не повернуться к нему лицом, когда оно так дышит, шумит и ворочается.