Посланник

– В душе он всегда был берлинцем. Он хотел бы всю жизнь там жить. Это, конечно, было невозможно. Мой отец увидел надвигавшиеся грозовые облака и, не теряя времени, выбрался из города. К концу тысяча девятьсот тридцать шестого года мы уехали из Берлина и перебрались в Париж. – Он посмотрел на Габриэля. – Как жаль, что ваш дед не поступил так же. Он был великий художник, ваш дед. У вас хорошая родословная, мой мальчик.

Габриэль поспешил изменить тему разговора.

– Галерея вашего отца была ведь на рю де-ля-Боэти, верно?

– Конечно, – сказал Ишервуд. – Рю де-ля-Боэти была в то время центром мира искусства. У Поля Розенберга была галерея в доме номер двадцать один. Пикассо и Ольга жили через двор в доме номер двадцать три. Жорж Вильденштайн, Поль Гийом, Жосс Хессель, Этьен Бинью – все были там. «Изящное искусство» Исаковича было рядом с галереей Поля Розенберга. Мы жили в квартире над выставочным залом. Пикассо я называл «дядя Пабло». Он разрешал мне смотреть, как он работает, а Ольга закармливала меня шоколадом до тошноты.

Ишервуд позволил себе слегка улыбнуться, но улыбка быстро исчезла, как только он заговорил о жизни отца в Париже.

– Немцы пришли в мае тысяча девятьсот сорокового года и стали все отбирать. Мой отец снимал особняк в Бордо, на Вишистской стороне, и переправил большую часть своих наиболее важных вещей туда. В сорок втором году немцы вошли в неоккупированную зону, и начались облавы и высылки. Мы очутились в западне. Мой отец заплатил двум баскам-пастухам, чтобы они переправили меня через горы в Испанию. Он дал мне с собой несколько документов, профессиональный инвентарь и пару дневников. Я видел его тогда в последний раз.

На Дьюк-стрит громко прозвучал гудок; над затемненным двором взмыла стая голубей.

– Прошли годы, прежде чем я стал читать дневники. В одном из них я обнаружил запись о картине, которую мой отец видел однажды вечером в Париже в доме человека по имени Исаак Вайнберг.

– «Маргарита Гаше у своего туалетного стола».

– Вайнберг рассказал отцу, что купил картину у Жоанны после смерти Винсента и подарил жене в день ее рождения. Миссис Вайнберг была как будто похожа на Маргариту. Мой отец спросил Исаака, не согласится ли он продать картину, и Исаак сказал, что нет. Он попросил моего отца никому не говорить про картину, и отец охотно готов был ублажить его.

У Ишервуда зазвонил мобильник, но он проигнорировал звонок.

– В начале семидесятых – как раз перед тем как встретиться с вами – я был по делам в Париже. У меня образовалось несколько свободных часов между встречами, и я решил заглянуть к Исааку Вайнбергу. Я пошел по адресу в Марэ, записанному в блокноте отца, но Вайнберга там не оказалось. Он не выжил в войне. Но я нашел его сына Марка и рассказал ему о записи в дневнике отца. Он сначала все отрицал, а потом сдался и разрешил мне посмотреть картину, предварительно заставив поклясться, что я вечно буду держать это в тайне. Картина висела в спальне его дочери. Я спросил, не заинтересован ли он расстаться с ней. Он, конечно, ответил отрицательно.

– Вы уверены, что это работа Винсента?

– Без всякого сомнения.

– И больше вы туда не возвращались?

– Мсье Вайнберг совершенно ясно дал понять, что никогда не продаст картину. Так что я не видел для этого основания. – Ишервуд остановился и повернулся лицом к Габриэлю: – Все, баловень. Я рассказал вам историю. Что, если теперь вы расскажете мне, в чем дело?

– Мне нужна эта картина Ван Гога, Джулиан.

– Зачем?

Габриэль взял Ишервуда за рукав пальто и повел к дверям галереи.

Рядом со стеклянной дверью находилась панель двусторонней связи с четырьмя кнопками и четырьмя табличками. На одной из них значилось: «ИШЕР ОО ИЗЯЩ ИС-ВО; только по договоренности».

Ишервуд открыл дверь ключом и повел Габриэля вверх по лестнице, застланной потертым коричневым ковром. На площадке было еще две двери. Слева было маленькое бюро путешествий. Владелица – старая дева по имени мисс Арчер – сидела за своим столом под плакатом, на котором счастливая пара купалась в лазурной воде. Дверь к Ишервуду была справа. Его секретарша, вечно извиняющееся существо по имени Таня, украдкой бросила взгляд на Ишервуда и Габриэля, когда они вошли.

– Это мистер Клайн, – сказал Ишервуд. – Он хочет посмотреть кое-что наверху. Пожалуйста, не мешайте ему. Будьте хорошей девочкой, милая Таня.

Они вошли в кабину лифта величиной с телефонную будку и поехали наверх, стоя так близко друг к другу, что Габриэль чувствовал в дыхании Ишервуда запах выпитого накануне кларета. Через несколько секунд лифт, содрогнувшись, остановился и дверь со скрипом отворилась. В смотровом зале Ишервуда царила полутьма – единственным освещением было послеполуденное солнце, проникавшее через слуховое окно. Ишервуд уселся на крытый бархатом диван в центре комнаты, а Габриэль стал медленно обходить помещение. Картины было почти нельзя рассмотреть в глубокой тени, но он хорошо их знал: «Венера» Луини, «Рождение Христа» Перино дель Вага, «Крещение Христа» Бордоне, «Пейзаж, освещенный солнцем» Клода.