Посланница судьбы

– Как это тебе нравится, Геракл? – рассуждал он при этом, протяжно выпевая слова. – Она себе думает, что Иеффай – простак, ярмарочный дурачок! Она напрасно это себе думает! Служанка за просто так, за несколько слов дает мне полтинник! Либо Москва настолько разжирела, что у служанок денег куры не клюют, либо она вовсе не служанка. Такие-то дела! А кто она тогда? И откуда она знает про нашу вчерашнюю индианку? Вот была красавица, брат Геракл! Ради таких красавиц мужчины делают всякие безумства… И, боже ж мой, я себя спрашиваю: зачем всем этим дамам вдруг позарез понадобился мой Глеб! Скажешь – холера? Да, холера не любит шутки шутить… Холера – дама серьезная, она строгая дама! Она хватает тебя за шею, потом за бока, а потом – ап! – и укладывает в яму. Она большая грубиянка, эта холера…

Так как атлет всегда молчал, что бы ему и при нем ни говорили, Иеффай за время их совместных странствий сделался чрезмерно болтлив. Тишины он не любил.

– Ты меня спросишь, почему я не взял у нее денег? Да еще в такой ненастный день, когда мы рискуем своим здоровьем и когда нам от публики вряд ли много перепадет? На это я тебе отвечу, брат Геракл, что…

В этот миг Иеффай впервые за все время своего монолога взглянул на Геракла и обнаружил, что тот застыл, как в столбняке, глядя вслед удаляющейся незнакомке, чей серый плащ мелькал в самом конце переулка. А если бы он взглянул на своего партнера раньше, во время беседы с мнимой служанкой, то имел бы возможность наблюдать, как равнодушный к любым проявлениям внешнего мира атлет смотрел на незнакомку с выражением самого инфернального ужаса на лице.

– Тебе так понравилась эта служанка? – осторожно поинтересовался карлик, проследив за взглядом атлета. – Она и вправду красива, хоть уже и не девчонка. Но ты, брат Геракл, не забывай, что мы пришли сюда не с барышнями знакомиться, а зарабатывать на хлеб насущный…

Геракл, никак не комментируя это замечание, встал с ящика с гирями и размашисто зашагал в ту сторону, где мелькнул за поворотом переулка плащ незнакомки.

– Эй, куда?! – в панике закричал Иеффай. – А ящик?! Что за шарлатанство?! Мне же не поднять этот ящик!

Но атлет уже исчез из вида.

– Ай, сумасшедший! – в отчаянии всплеснул руками карлик. – Как ты, глупый Иеффай, можешь теперь говорить, что разбираешься в людях?! Ты думал, это скала, кремень… Надежный товарищ! А он оказался сухой соломой – упала на него искра, и он ф-фу! Вспыхнул и сгорел!

Зонтик и скрипка, словно сочувствуя его горю, внезапно перестали сопротивляться, и Иеффай собрал их, наконец, воедино. Встав на ящик с гирями, чтобы быть заметнее в толпе, карлик начал играть грустную еврейскую мелодию. Было что-то сказочное в маленькой фигурке Арлекина, стоявшего на ящике, украшенном наивными аппликациями, в резких и жалобных звуках скрипки, словно негодующей вместе со своим владельцем на покинувшего их великана. В стоявшую рядом шляпу, куда до этого сыпались только капли дождя, начали падать мелкие монеты.

* * *

Фрол Матвеевич ничуть не удивился тому, что его спрашивает о Глебе незнакомая женщина. Слух о том, что в доме булочника снимает комнату молодой доктор из Парижа, который лечит холерных, быстро распространился по всему околотку, не без помощи тетушек-приживалок, обитавших под кровом Дерябина.

– Здесь он живет, здесь, – ободрил булочник Елену, – да только Глеб Ильич очень занят, не знаю, когда и ждать его! Тут ведь беда случилась неподалеку, у Белозерских, в том доме, что у Яузских ворот. Холерой заболел родной брат Глеба Ильича…

– Вот как… – виконтесса, пораженная известием, растерянно вертела в руках перчатки.

– Если у вас дело срочное, я отпущу сына, пусть проводит вас, – предложил пекарь, видя замешательство гостьи.

– Нет, не стоит… – пробормотала она. – Я знаю, где этот дом…

«Явиться туда просительницей, когда я хотела вернуться в этот дом победительницей, полностью разорив дядю? Просить о помощи как о милости? Пусть не самого дядю, но его сына… Что из того – ведь он тоже Белозерский, да и потом, судя по всему, позабыл о своих планах мести! Нет, просить невозможно! Немыслимо, после всего, что я вынесла… Но как же быть с Майтрейи?» Она терзала перчатки, вовсе не вязавшиеся с ее скромным нарядом, – ажурные, из тончайшей саксонской кожи. «Эта маленькая дурочка возомнила, что умирает от любви к моему кузену! Она так впечатлительна, что, чего доброго… Я не могу вернуться ни с чем и посмотреть в ее глаза!»

Она взглянула на Дерябина, почтительно ожидавшего ее слов. Проницательного пекаря не обманул ее костюм, и дело было даже не в перчатках, которые горничная из богатого дома могла получить в подарок от госпожи, купить или попросту украсть. Руки, терзавшие перчатки, были слишком миниатюрны и белы и безнадежно разоблачали весь маскарад.

– Мне кажется неудобным беспокоить доктора, когда он занят больным братом, – обратилась она к пекарю. – Но, если это возможно, передайте ему записку. Дело очень важное и касается его лично…