После бури. Книга первая

Но Вильгельм Второй воевал и воевал, убивал и убивал, и ведь даже после этого его никто не судил всерьез, поговорило правительство Веймарской республики вокруг да около, потом испугалось собственных разговоров и вот, слышно, возмещает кайзеру убытки в размере 125 миллионов марок по довоенному курсу да еще и дополнительно выплачивает 15 миллионов пенсиона! Налоги с бывших солдатиков, которых не успел добить кайзер, взымает новая республика и посылает кайзеру за границу – как хорошо, как патриотично и благородно!

Вот что вдруг припомнило, вот что рассудило вдруг «мы», а почему? По какому же поводу?

Да потому что кайзера Вильгельма Второго оно сравнило с вдовой Дуськой, убитой в драке веревочников. Ну как же: Дуська тоже ведь дралась бессмысленно, уже погибая, истекая кровью, стоя на коленях, она все еще размахивала обломком весла, обязательно хотела кого-нибудь если уж не убить, так хотя бы поранить.

Может, она была права? Почему Вильгельму это можно, а ей, Дуське, нельзя?

И дальше, и дальше: Дуська-то, вдова, она, если бы осталась живой, если бы ее потащили в суд, разве она отрицала бы свою вину? Никогда!

И Вильгельм-то-Дуська-Второй – разве когда-нибудь повинился перед кем-нибудь?

Он – герой! Он, герой, не сомневался, бежать или не бежать из своей собственной империи, он такой же вот, кажется, темной ночью, с зонтиком в руках, постучался в домик голландского обывателя – Корнилов слыхал, будто бы к аптекарю,— да и сидит за границей по сей день, пишет геройские свои мемуары и даже не помнит, как, объявив в 14-м году мобилизацию, перепугался до смерти, хотел ее отменить, но генералы генерального штаба не позволили, объяснили его величеству, что мобилизация – дело необратимое.

«А это все – к чему?» – с удивлением спросил Корнилов у «мы».

«А к тому, дорогой, что если миллионы немцев взяли под свою защиту Вильгельма, так ты, Корнилов, совершенно не виноват в том, что взял под защиту вдову Дуську. Так устроено в мире, а ты – ни при чем».

«Верно, верно! – подхватил мысль Корнилов и даже развил ее: – Если уж немцы сделали из Вильгельма героя, то как бы они и еще не натворили каких-нибудь дел. В том же духе...»

Конечно, Корнилов нынче подозревал, что великие философы мира сего, так хорошо, так умно размышлявшие по самым разным поводам от лица «мы», потому только и существовали, что умели очень ловко отнекиваться от своего собственного «я».

Мысль, которую создает «мы», она ведь беспредельна...

«Беспредельна?!» – усмехнулось «мы». – А ну-ка, ну-ка – войди в эту беспредельность! На несколько шагов? Войди – и тотчас наткнешься на какую-то преграду, дальше которой для мысли хода нет! И справа, и слева, и сверху, и снизу – повсюду пограничные знаки, и перешагнуть их – ни-ни! Но какую геометрическую фигуру они ограничивают – треугольник ли, круг ли, квадрат ли – это неизвестно. Какими линиями ограничивают – прямыми, ломаными, синусоидами – неизвестно. Какой ограничивают объем и пространство – понять никак нельзя, невозможно. Крохотный это и вонючий закуток или в огромное ты заключен пространство – ты не знаешь. И все дело в тебе самом: хочешь – считай, что находишься в вонючем закутке, хочешь – думай, что твое пространство это нечто великое и величественное, достойное гордости и благодарности. Выбирай и радуйся! Радуйся и выбирай, потому что – свобода выбора! Другой свободы у тебя нет и не будет».

«Господи, так хочется быть богом! Ведь был же когда-то! Был долгое время, год, а то и больше, а сейчас так и пяти минуток нельзя?»

Мы: «А зачем тебе?»

«Чтобы знать!»

Мы: «Что – знать?»

«Что нужно!»

Мы: «Вот остолоп, вот остолоп! Да кто же это знает все, что нужно знать? Ни один бог на свете никогда не знает этого!»

А тогда и в самом деле – какой смысл быть богом?

И когда это произошло? Когда накопление опыта жизни кончилось, а началось его расходование? В какой точке произошло-то? Для тебя? Для «мы»?

Никогда Корнилов не видел нереальных снов.

Он никогда не слышал во сне не слышанной прежде музыки, точно так же, как не видел красок, которых нет в ньютоновском спектре.

Не видел женщин, которых никогда не знал. Евгения Владимировна ему снилась, бестужевка Милочка снилась, Леночка Феодосьева приснилась недавно, но женщины незнакомые – никогда!

Папочка самарский снился с самых ранних лет но вот саратовский являлся уже только в состоянии полусна, полуяви.

И Великий Барбос – так же.

Боря с Толей – так же.

Пушкинский Евгений Онегин, репинский Петр Первый, толстовский Пьер Безухов – уж как были знакомы, знакомее самых близких людей, но в то время, как близкие и даже случайно встреченные, но реальные люди снились то и дело, эти, близкие, но нереальные, не слились никогда. Итак, сны были для него безукоризненной проверкой реальности – если что-то снится, значит, существует.