После бури. Книга вторая

Впрочем, пейзаж все-таки перед ним ненадолго возник зримо и ощутимо. Это был дачный пейзаж, хорошо ему знакомый: бор по левому берегу речки Еловки, высокие стройные сосны... Очень похожие одна на другую, они и шумели при ветре в один голос, и запах издавали в солнечные дни одинаковый, и одеты были в один цвет, в одинаковую кору, а чем они друг от друга отличались, сказать трудно, невозможно на человеческом языке, который эти различия выразить не может. Глазами-то различия замечаешь, так что и двух совершенно одинаковых сосен не сыщешь, а сказать и объяснить, почему они разные, нет, нельзя.

В этом был тот идеальный порядок природы, который недоступен человеку... Человек мог в этот порядок войти, погрузиться в него, просветлеть в нем душою, мог освободиться здесь от многих лишних мыслей и забот, но до конца постигнуть закон, порядок и гармонию природы ему природой же не было дано.

Человек если и достигал в чем-то совершенства, в чем-то внешнем или в мыслях каких-то, так повториться это совершенство в других людях уже не может! Никогда!

«Но я-то ведь всегда был близок к природе, очень близок, вот и теперь я занимаюсь изучением природных ресурсов Сибири!» – думал Корнилов.

Но, должно быть, природа и природные ресурсы – это совсем-совсем разные вещи. И понятия!

А если все-таки попытаться успокоить себя: «Подумаешь, трагедия, потерялась мысль! А может, это к лучшему: баба с возу, коню легче?!» Нет, не подходит! Полнейший идеализм, ничуть не свойственный той философии, которой он когда-то занимался, и жизни, которой он жил!

Потом Корнилов спрашивал себя: что его доконало-то? Вконец?! Может быть, Витюля? Или то дело, которое было открыто органами ОГПУ в Донбассе?

Кто-то мог ведь подумать и предположить, будто Корнилов против действительности, против социалистической? Товарищ Прохин мог подумать? А ничего подобного! Корнилов уже давно, много лет желал этой действительности всего хорошего, но все дело в том, что он не был человеком цельным. Хоть убейся, не был!

Да что он, не видел, что ли, нынче огромных достижений советской действительности? Видел! Мало того, они – все эти цифры, показатели, уже осуществленные и только-только задуманные Крайпланом, – имели прямо-таки притягательную силу, и ему было приятно, необходимо даже этой силе поддаваться без всякого сопротивления.

И он только одного от этой действительности хотел, чтобы она его правильно поняла: у него сил не хватало для нее, мозгов и нервов не хватало, он слабоват оказался, вот и все! Надо, чтобы она это поняла и учла в дальнейших отношениях с ним, с Корниловым Петром Васильевичем Николаевичем!

И потом, уже окончательно ослабев, он стал загадывать: а с чего начнется для него завтра? Каким продолжением неизвестно чего?

Корнилов был еще в постели, еще домучивался бессонными часами, когда к нему кто-то постучал.

Он встал. Не спрашивая, кто, зачем, открыл дверь.

Вошел Бондарин. На нем был тот же, с иголочки черный костюм, на который, наверное, вчера обратила внимание добрая половина участников совещания, но сам-то Бондарин не был вчерашним, что-то в нем изменилось. Кажется, он спал с лица, и движения его стали не такими, не совсем такими, к которым уже привык Корнилов, в этих движениях не было прежней законченности, завершенности.

Сегодня руки у Бондарина суетливы, как будто что-то ощупывали, какой-то предмет, которого под руками не было.

Бондарин вошел, вот так, нескладно подвигал руками, сел на стул, а пальцами сразу обеих рук постучал по столу и сказал:

— Вот так...

— Как? – спросил Корнилов. – Как? И что?

— Времена изменились, Петр Николаевич, вот что...

— Ну, по вас не видать, Георгий Васильевич, – попытался пошутить Корнилов. – Нисколько! На вас костюмчик вон какой шикарный! Вчера был и сегодня таким же остался!

— А это бывает, Петр Николаевич, это бывает, что один и тот же предмет одинаково служит и за здравие, и за упокой!

— Вы зачем ко мне пришли-то, Георгий Васильевич?

— Как зачем? А чтобы вы не проспали, не опоздали на работу! Мне, видите ли, подумалось, что вы сегодняшнюю ночь плохо провели, сон мог быть у вас некрепкий, а под утро вы забудетесь и проспите присутственное время. А это нехорошо, это называется «подрыв дисциплины». Тем более съезд и нам, работникам Крайплана, сегодня никак нельзя опаздывать. Одевайтесь скорее, глотните горяченького чайку, и мы вместе с вами шагом арш на службу! На съезд!

Через минут двадцать они действительно шагали в ногу, курс – Дворец труда.

Разговаривали о том о сем, больше о погоде... Сквер прошли вдоль единственной в городе Красносибирске металлической ограды. И только перед самым Дворцом труда Бондарин сказал:

— Между прочим, Петр Николаевич, я бы вам присоветовал: поищите-ка и вы себе новое местечко. Не такое заметное, не такое ответственное, а где-нибудь подальше. Ну, хотя бы у черта на куличках...

— Это как же понять?

— Понять-то как? Ну, где-нибудь в деревне, скажем. Учителем. Либо счетоводом. Здоровье на свежем воздухе сбережете. И нервы. Здесь уж очень нервная нынче обстановка.

Очень удивившись, Корнилов сказал: