После бури. Книга вторая

Бондарин как узнал утром о смерти Лазарева, так и ходит, так и ходит из угла в угол комнаты, в которой помещается секция торгово-экономическая. Заложил руки за спину и ходит.

Вот кто заменил бы Лазарева, смог бы. На худой конец, но заменил бы.

Но – генерал, а это уже слишком, никто ему поста председателя Крайплана и не предложит, немыслимо, а если бы оказалось мыслимо, так у Бондарина ума и такта хватит отказаться. Даже если речь пошла бы только о временном замещении, до тех пор, пока подыщут настоящую замену.

Прохин Анатолий Александрович... В недавнем прошлом чекист, теперь член президиума Крайплана. Почти интеллигент, но почему-то это «почти» то и дело выказывало себя.

С таким же «почти» многие и в Крайплане, и в совнархозе, и в Сибпромбюро, и в других организациях жили не тужили, умея его спрятать и даже приголубить, показывая «почти» к месту, когда это соответствовало обстоятельствам и окружению, у Прохина же оно проявлялось только не к месту, и никак иначе.

То в выражении лица появлялось, в том, как лицо приобретало вдруг желтизну или в том, как среди его толковой и убедительной речи на заседании президиума вдруг проскальзывало «средства́» вместо «сре́дства» или «бацильный капитализм» проскальзывал тоже.

Ведет Прохин заседание президиума, обсуждается проект железнодорожной ветки на Енисейск. Прохин – инженер-железнодорожник, в советское уже время закончил путейский институт, он, конечно, в своей тарелке, говорит доказательно, вопросы экспертам ставит серьезные, заседание идет нормально, без напряжения, тем более без того азарта, который неизменно вносил Лазарев.

А когда решение почти сформулировано, Прохин объявляет: «Хватит мозговать! Я вижу, мы сегодня все равно ни до чего не домозгуемся. Откладываем решение до следующего заседания!»

Все в недоумении, особенно эксперты и референты: какая муха укусила Прохина? Какая мысль? Догадка? Какое соображение?

На следующем заседании, недели две спустя, обсуждение вопроса начинается чуть ли не заново и все говорят неуверенно – может быть, та самая муха снова здесь, в кабинете?

Прохин же снова держится строго, деловито, и вот принимается соответствующее решение, но так и остается непонятным: для чего нужно было в прошлый-то раз вопрос откладывать? Ну и, кроме того, отношение Прохина к директивам сверху: для него раз «сверху», значит, обсуждению не подлежит.

Опять-таки совершенно иначе, чем у Лазарева, который по поводу каждой третьей, а то и каждой второй директивы запрашивал у Москвы уточнений: «По получении телеграфного № ... от ... считаю необходимым получить следующие разъяснения тчк Первое Какими и в какие сроки финансовыми средствами будет подкреплена указанная директива тчк Второе Как согласуется указанная директива с вашим указанием от ... текущего года тчк Третье Наш Крайсовнархоз получил указание совнаркома за №… от… текущего года которое по смыслу в корне расходится с вашим указанием тчк Как и когда будет разрешено это недоразумение тчк С коммунистическим приветом Лазарев».

Нет, Прохин не та фигура. А где же та?

Впрочем, не надо думать, будто «бывшие», да и не только они, в этот скорбный час ничего другого не переживали, как только этот вопрос: «Кто?»

Ничего, ничего подобного! Крайплан был потрясен потерей своего председателя и потерей необыкновенного человека.

Лазарев умер сегодня, а завтра ему исполнилось бы сорок лет, и сослуживцы договорились между собой, что, если и не будет приглашения, они все равно нагрянут к Лазареву. Руководство взял на себя Юрий Гаспарович. «Я знаю, как это делается!» – сказал он, утопив кнопочку в глубине своего горла и посматривая вокруг себя решительно. Все понимали, что не так-то это просто, хоть как-то вмешаться в личную жизнь Лазаревых...

Но вот оно какое наступило – сорокалетие Лазарева!

И вот еще: у кого что было в прошлом самое трудное, что хочется забыть, то со смертью Лазарева почему-то лезет наперед, вспоминается и вспоминается.

Это ощущали все «бывшие», а Корнилов больше всех. Так ему казалось, так он был убежден.

Конечно, он был крайплановцем молодым, стаж его работы не достигал и года, и кое-кто все еще смотрел на него как на стажера, но сам он стажером себя уже не чувствовал – быстро вошел в курс дела и дело это понимал тонко. «Молодость» же имела преимущества: ему были понятны все умонастроения крайплановского коллектива, но, кроме того, они были ему виднее, чем другим, как раз потому, что он еще не потерял способности все происходящее здесь видеть и замечать со стороны, чуть-чуть посторонним взглядом.

Вот он и чувствовал остро, что жизнь его приобретает с этого часа какой-то обратный ход и как будто клонится к прошлому.

Год шел 1928-й, значит, десятилетний юбилей самого тяжелого, сумбурного и невероятного года – 1918-го в жизни Корнилова.

«А юбилей – это же действительно удобный случай для памяти: да-да, память только и ждет, чтобы разворошить прошлое...»

И причина к тому была рядом с ним постоянно, ежедневно.