После бури. Книга вторая

— Все внимательно слушали сказанное? Да? Вегменский, словно ученик, поднял руку над головой, другой нажал на горловую свою кнопочку.

— Прошу слова для разъяснений. И для того, чтобы комиссия заранее и твердо определила круг вопросов, которыми она должна и компетентна заниматься.

Кунафин говорить Вегменскому не дал:

— Слово в первую очередь предоставляется членам комиссии.

Встал Бондарин и сказал:

— Считаю свое присутствие на данном заседании излишним. И затрудняющим дело обстоятельством. Разрешите уйти?

Кунафин снова посмотрел на Сеню Сурикова, потом сказал:

— Я, как председатель, категорически против.

— Вы каждую минуту можете понадобиться комиссии, Георгий Васильевич,— подтвердил Сеня Суриков.

— Я буду в соседней комнате. В случае необходимости пригласите меня.

Бондарин вышел. Воцарилась тишина, впрочем, недолгая — заговорил Сеня Суриков:

— Ушел и ушел. Нас это не трогает. И я продолжаю тот вывод, который высказал уже товарищ Кунафин. О котором действительно вопиет каждая страница этих «воспоминаний», этой антипролетарской книги. Этого вопля глухой не услышит, слепой не увидит, и нам, крайплановцам, должно быть стыдно, что мы сами этого не увидели, не услышали, а за нас это добрый дядя сделал, то есть спасибо им, тем товарищам, которые подали свой документ в редакцию, а редакция уже переслала его нам. Итак, я отмечаю: на первых же страницах товарищ Вегменский уже воскуривает Бондарину фимиам, дескать, Бондарин родился в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, а потом поступил в Пензенское землемерное училище, в девятьсот третьем по первому разряду кончил академию Генерального штаба — это, видите ли, очень важно для Вегменского, что по первому, а в девятьсот четвертом году блестяще — опять же, видите ли, блестяще! — выиграл сражение на реке Шахэ у японцев, а в четырнадцатом году получил Георгиевский крест в германской войне, а потом дослужился до генерал-квартирмейстера северного фронта, а потом, что отречение Николая Второго совершилось на глазах Бондарина и он, видите ли, даже хранил акт об отречении. Так. А для чего мне, читателю, вся эта монархическая галиматья? Мне она не нужна! А вот Вегменскому нужна, он же готовил себе сотрудника, он как бы даже и самто не прочь погреться в лучах его монархической славы! Или вот он пишет, Вегменский, что Бондарин — не тот типичный генерал, он добился чинов и орденов не благодаря дворянскому происхождению и не благодаря Гришке Распутину, а собственным умом и старанием, поскольку он пролетарского происхождения, сын сельского кузнеца и даже работал молотобойцем. Еще он сообщает, что в дневнике генерал Бондарин написал о самом себе следующее: «Итак, для белого лагеря я теперь не только «социалистический генерал», но уже и оказался будто бы в Совдепии, кстати сказать, присудившей меня к трем годам тюрьмы и считающей меня одним из своих лютых врагов, особенно за создание восточного фронта». Бондарин написал это в своем дневнике, а в книгу даже и не перепечатывал, но Вегменский постарался эту запись туда впечатать! Догадался! И сделал это под номером сто восемьдесят первым своих примечаний. Для чего? Тут всякое может быть...

Вегменский вскочил и, забыв нажать горловую свою кнопочку, взмахнул руками, закричал что-то... волосы у него были растрепаны, глаза помутнели. Сеня Суриков сказал:

— Вообще-то мы вашего партийного лица не касаемся, на это имеются другие организации!

Вегменский, размахивая руками, выбежал из комнаты, и опять наступила тишина, и Сеня Суриков сказал с меланхолическим оттенком:

— Тот ушел... Этот ушел... Скажи, пожалуйста, совершенно одинаково действуют... Ну, да нам всем уже и недолго осталось на сегодня заседать.— И тут же Сеня привел из «примечаний» текст соглашения от 30 апреля 1920 года между японским командованием и командующим русскими войсками Бондариным о прекращении военных действий на Дальнем Востоке, а потом почему-то сказал: — Вегменский напирает, что генерал Бондарин с Красной Армией почти не воевал, немного где-то под Самарой, а потом он все искал, все искал невоенного и, видите ли, бескровного решения... Он как будто даже забыл собственноручную запись Бондарина о том, что был одним из организаторов белогвардейского восточного фронта против Советской власти.— И тут, посмотрев на Кунафина, потом на карманные свои часы, Сеня вдруг сказал:— Действительно, товарищ Кунафин, нужно на сегодня закругляться. Я вижу, товарищ Корнилов непрерывно хочет что-то сказать, но это в другой раз.

«...Ночь... темь... река... люди... телеги... коровы... лед... багры... » — вспомнилось отчетливо Корнилову. Давно уже не было в этой картине такой отчетливости...

И Омск, и парад на городской площади, и генерал Бондарин верхом на белом коне, а потом встреча с ним в салон-вагоне, мост через Иртыш, вид с моста на кирпичные побеленные и поблекшие стены и строения крепости, в которой некогда обитал арестант Федор Достоевский, на этот Мертвый дом, и незаконченный разговор Корнилова с генералом тоже отчетливыми были картинами, живыми.