После бури. Книга вторая

— Ох мудрено! Мудрено! Однако же позвольте, Петр Николаевич, а в самом-то себе вы чувствовали возможность этаких открытий? В чем дело — или они вообще невозможны, или возможны вполне, но их некому совершить?

Корнилов задумался, потом сказал:

— Открыватель найдется, если есть что открывать. Америка была открыта, потому что она была...

— А вы кому-нибудь, кроме меня, так же высказывались?

— Да! И был понят!

— Кем же? Каким-таким умницей собеседником?

Корнилов хотел объяснить, что, кажется, он не «первый высказал эту мысль, эту, может быть, самую главную и самую вероятную возможность конца света — помощник Председателя человечества товарищ Герасимов, тихий и робкий человек, высказал в окончательном виде, но объяснение было бы слишком долгим и утомительным, и Корнилов принял все на одного себя.

— Да,— сказал он,— и был понят во всем этом умницей собеседником. Точнее, собеседницей...— Он чуть было не сказал «Нина Всеволодовна Лазарева!», и холодный пот прошиб его оттого, что это чуть-чуть не случилось, он вынул платок и вытер лоб.

А Бондарин был обрадован.

— Ах, собеседница «Уже другое дело. Совсем, совсем другое — для любви это действительно может подойти. Тем более для покорения женского ума и души чего только в собственную голову не приходит. Любая музыка! Ну, а для жизни-то? Подходит ли?

Помолчав, Бондарин еще сказал:

— Впрочем, я вам не верю, Петр Николаевич! Не верю, что вы уже все прошли — и огонь, и воду, и медные трубы. Их еще мно-о-го будет — медных труб и огня и воды... И вы их все, хоть и вздыхая, но примете, переживете и даже кое-какое счастье обнаружите в них, а конца света — никакого! И что в вас не один, «несколько Корниловых существует, тоже не верю, все это вам только кажется. Интеллигентные выдумки, право... А я, имейте это всегда в виду, я человек догадливый. К тому же реалист, Проницательный, знаете ли, реалист!

И тут сорвался вдруг Корнилов с якорей. Сколько лет он молчал, терпел, никому, даже Нине Всеволодовне не проговорился, хотя в молчании уже не было, кажется, никакого смысла, но все равно из чувства какой-то ложной неловкости он и с нею молчал. Он молчал с нею, она — с ним. Вот они и разошлись. Вот почему...

Святая женщина Евгения на миг явилась: «Нет, нет и нет!» Но и она только подлила масла в огонь, в Корнилове издавна жила ведь такая причина, которая заставляла его время от времени обязательно идти поперек святости. И он поднялся со стула, приподнявшись, наклонился к лысоватому черепу Бондарина.

Вы? Догадливый? — горячо зашептал Корнилов.— Вы проницательный? Слушайте, слушайте: во мне два Корнилова, да! Петр Николаевич — это я присвоил. Под Читой в лагере для белых офицеров и присвоил. Истинное же мое имя Петр Васильевич. Наши с вами отцы, Георгий Васильевич, были тезками, честное слово. Так что уж за двоих-то я могу судить о жизни! Могу, могу, могу! — Потом Корнилов опустился на стул и замолчал.

— Хотите перекрещу? — спросил Бондарин чуть спустя.— Вы философ, вам, наверное, нельзя, а мне можно. Перекрестить?

— Не надо...

— Какая история-то,— очень задумчиво сказал Бондарин.— И обед простыл, и аппетита как не бывало, дрянь дело! И сидят два взрослых, два солидных человека, в прошлом боевые офицеры, нынче высокие специалисты Крайплана, и ведут филологический спор о словах: один говорит «край света», другой — «конец света». До потери здравого смысла ведут его. Дрянь дело... А ведь вы об этом, Петр... вы, товарищ Корнилов, о своем-то двойничестве должны были раньше мне сказать. Как офицер офицеру. Да-с... Как человек человеку, да-с.

И Бондарин подозвал старшего официанта, стал с ним рассчитываться. Когда вынимал деньги, из бумажника выпала фотография. Это Катюши Екатерининой было фото, оно выпало, а Бондарин торопливо его подхватил. Не хотел, чтобы Корнилов его видел.

— Георгий Васильевич, надо бы пополам за обед-то,— сказал Корнилов.— Пожалуйста, пополам!

— В другой раз, в другой раз... Если придется,— торопливо заметил Бондарин. — Ну, я пошел, пожалуй. Я пошел, будьте здоровы, Петр... будьте здоровы!

— Нет уж, позвольте, Георгий Васильевич, нехорошо вот так покидать поле... я хотел сказать «боя», но скажу по-другому: нехорошо покидать... Так вот, слушайте дальше: грядут, грядут события, но мне, нам, обоим Корниловым, они уже будут не по плечу... И вот я их должен буду не замечать, не обдумывать их, отмахиваться от них. И только. Такое будет от них спасение. Другого не будет! Так что я, так что мы, оба Корнилова, мы перед ними заранее — пас.

— Испугались-то как, капитан Корнилов! А ведь это не годится, это не положено. Нам, военным людям, в штанишки делать не положено. При любых событиях.

— Да, да, обидно, Георгий Васильевич! Очень! Вы сыграли в моей жизни такую роль, такое имели значение, вы даже и не догадывались об этом никогда, но именно вам-то, мой спаситель, я заранее и должен признаться: я пас.

— Странно! — усмехнулся Бондарин.

— Очень странно. Не очень странно...