После чумы

Вы, наверное, ждете, что я расскажу, как мой отец, гении, ворвался в город и трахнул преподавательницу литературы, Викторию, поварих и пару собак, попавшихся ему по пути на литературный вечер, но вышло все не так. Совсем не так. На самом деле выглядел он грустным, подавленным и старым. Действительно старым, хотя, по моим расчетам, ему должно было быть пятьдесят три, может, пятьдесят четыре. Его голова напоминала сгнившую пустую тыкву с Хэллоуина, вокруг глаз расползлись нити морщин, волосы топорщились, как ворс потрепанной щетки. Но я забегаю вперед. Мой сосед Джеф Хеймаи утверждал, что он позвонил раз сто и наконец оставил сообщение, что зайдет пораньше и хочет также вместе пообедать, если я не против. Я был против. Я не подходил к телефону и не находился в комнате. Я вообще ушел подальше из кампуса, чтобы на него не нарваться, когда он будет вышагивать по квадрату, окруженному лентой. Я прогулял занятия и засел у Виктории в гнездышке, как будто это опиумный притон, где можно уснуть и забыться; со мной были Берна Берне и сестры Анджелин, а еще бутылка «Дона Кыо», которую папаша Виктории привез ей из Пуэрто-Рико. Что я собирался делать? Ломать и крушить. Упиться настолько, чтобы оставаться в полубессознательном состоянии, пока не будет съеден обед, прочитано все, что нужно прочитать, а ужин благополучно забыт. Короче, пошел он! Вот так.

Слабым звеном в моем плане была Виктория.

Она не осталась, чтобы утешать меня своими волосами, ртом в виде аккуратной застежки «молния» и неодинаковыми грудями. Нет, она отправилась учиться: ответственный день — экзамены, документы, опросы. Так она сказала. Надо ли говорить, где она на самом деле была? Сами не догадаетесь? Фанатка твердолобая, она должна была заботиться обо мне, а сама торчала возле его отеля на холодном арктическом ветру с коркой соплей вокруг колечка в носу. Ей не сказали, в каком номере он поселился, а когда она стала возмущаться поведением администраторши, ей предложили подождать снаружи — на тротуаре. Пока она ждала и мерзла, а я пытался напиться до коматозного состояния, он названивал по телефону. Еще раз сто позвонил в мою комнату, потом учебному секретарю, декану и всем, кто мог иметь хоть малейшее представление о том, где меня искать, и разумеется, все они падали в обморок, связывались с моими преподавателями, с местной полицией — Боже, а то и с ФБР, ЦРУ и TRW.[21]

Пришло время обеда, все большие и маленькие шишки с английской кафедры желали с ним перекусить, так что за дверь он вышел не с Джуди под руку и не с какой-нибудь случайной знакомой, которая делала ему ночью массаж паха или подавала завтрак в полете, а со своим биографом. У него был биограф. Рука об руку с лысым типом, достававшим ему до пупа, лицо которого уменьшали очки размером ничуть не меньше, чем у Элтона Джона на сцене, а за ним хвостом потянулись важные личности и лизоблюды, в общем, все подряд.

Проходит десять минут, и он поднимается по лестнице в квартиру Виктории; сквозь завывание сестер и трубный голос органа я могу слышать его шаги, его и только его, и я понимаю: спустя столько лет ко мне пришел мой отец.

Обедали мы в бистро, недавно открывшемся в городе заведении, не поднявшемся выше пиццы, гамбургеров и буррито. Разумеется, отец восседал во главе стола, а я, на три четверти упившийся белым ромом, сидел по правую руку от него. Виктория была рядом со мной, лицо восхищенное, змейки волос тянутся мимо меня в направлении великого человека, словно усики неистребимого растения, а биограф, спрятавшись за очками, ежится у нее за спиной с черным блокнотиком. Остальные места за столом с отцовской стороны занимали различные представители английской кафедры, которых я едва знал в лицо, и субъекты постарше с видом юристов — наверное, какие-нибудь деканы. Был один неловкий момент, когда вошла доктор Дельпино, мой препод по американской литературе, и в ее глазах сначала обозначилось удивление и промелькнула вся история наших отношений с самого первого дня, а потом осталось только слепое восторженное благоговение. И каково мне там было? Тошно. Тошно до одури.

В отчаянии я выпил несколько чашек черного кофе и попытался протрезветь, попробовав нечто под названием моллюски Сен-Жак; это выглядело как непонятная резиновая масса, залитая непроницаемым слоем плавленого сыра. Отец разглагольствовал, острил, демонстрировал обаяние и был доволен собой, как никем из живущих. Он выдавал речи вроде: «Рад, что вы попросили меня осветить единственный вопрос, в котором я компетентен, — рассказать о себе». При каждом вздохе он бросался именами знаменитых актеров, которые снимались в знаменитом фильме по его последней книге. «Ну, — произносил он, — в общем, однажды Мерил мне сказала…» или «В Барбадосе мы с Бредом и Джиной практически каждый вечер отправлялись нырять, а потом ели моллюсков, пили ром под названием „мата-мата“, пробовали черепах, и, честное слово, вы будете потрясены…»