После чумы

Ближе к вечеру, когда пот с меня лил ведрами, я сделал перерыв, чтобы стянуть с себя насквозь мокрую футболку и смыть из шланга часть грязи. Стоял там, в голове пусто, в ноздри бьет запах всякой живности и растений, а ровная струнка из шланга то стекает между пальцами, то поглаживает щеки, и тут отворяются парадные ворота, вкатывает черный «мерседес» Катлины и беззвучно — немецкая работа — тормозит возле меня. Я последние полчаса вырубал старый куст свинчатки, и работа меня не радовала. Дурное то было дело — губить всю эту живую красоту, осквернить двор и окрестности, — очень дурное, да и против моих принципов — не для того же я стал садовником, чтобы калечить и корчевать живые растения. Мне хотелось взращивать новую жизнь. Исцелять, возрождать… ну, все такое. Потому что мне самому туго пришлось, особенно со второй женой, и могу только сказать: «Слава богу, что мы не завели детишек».

В общем, стою я там, а Катлина выходит из машины, и за ней — пыхтящая псина — нет, не скотч и не черный Лабрадор, а венгерский пули, такой черный, как дыра в другое измерение. Она вытащила с соседнего сиденья два набитых полиэтиленовых мешка — всяческая бакалея, — и я вспомнил, что давно хотел узнать, распространяется ли их цветовая мания на еду. «Должно быть, в одном пакете баклажаны, — гадал я, — в другом сливочное мороженое, шоколадный торт, белый соус бешамель, зрелые бананы, кофе, криско…» Но вдохновение улетучилось, когда до меня дошло, что она стоит в двух шагах и смотрит, как вода стекает у меня по плечам, и струйки прокладывают извилистое русло с груди за пояс форменных черных джинсов.

— Привет, Ларри, — пробормотала она, улыбаясь сладко, насколько это возможно, если глаза у дамы обведены углем, а губы — как у мертвой шлюхи. — Как дела?

Я постарался стереть с лица все следы досады. Правда, я не слишком радовался тому, что они с сестричкой здесь творили, но старался смотреть на вещи объективно. Случалось мне иметь дело с клиентами куда более чокнутыми. Скажем, миссис Вотили дю Плесси заставила меня выкопать пруд в Двадцать ярдов для единственной золотой рыбки, которую ей презентовал на бульваре какой-то незнакомец, и еще Фрэнк и Альма Фортресси — эти наняли меня выстелить пол в парадной спальне линолеумом и потом высыпать на него тридцать мешков почвы, чтобы посадить пионы прямо в ногах кровати. Я ответил на улыбку Катлины:

— Вроде, все в порядке.

Она ладонью прикрыла глаза от солнца и прищурилась на меня:

— Это пот? На тебе, я имею в виду?

— Был, — подтвердил я, не отпуская ее взгляда. Я помнил ее девочкой: черные косички, как у Покахонтес, ямочки на коленках, тугие парашютики детских юбочек — только платьица она тогда носила розовые, либо изумрудно-зеленые, либо синие, как озеро Тахо. — Я как раз пытаюсь его смыть.

— Тяжелая работа, да? — спросила она, глядя мне через плечо, словно говорила с кем-то за моей спиной. И вдруг: — Не предложить ли тебе чего-нибудь выпить?

— Молока? — предположил я, и она рассмеялась.

— Молока не будет, обещаю. Могу предложить сок, содовую, пиво… хочешь пива?

Собачонка обнюхивала мою ногу — надеюсь, что обнюхивала, потому что в этих черных лохмах я бы не взялся отличить у нее нос от хвоста.

— Пиво, это звучит приятно, — сказал я, — вот только не знаю, как вы с сестричкой на это взглянете — ведь пиво-то не белое, — я выдержал паузу, — и не черное.

Она улыбалась, как ни в чем не бывало.

— Во-первых, Мойра после обеда всегда ложится вздремнуть, так что ее не будет. А во-вторых, — теперь она взглянула мне прямо в глаза, а улыбка стала чуточку ехидной, — в нашем доме подают только «Гиннес»!

Мы сидели на кухне — черно-белый кафель, белые шкафчики, черные накладки — и к тому времени, как солнце заглянуло в окно сквозь вянущий куст свинчатки с подрубленными корнями, прикончили по три бутылки. Не знаю, в чем дело, — пиво, или день такой случился, или то, как она сидела и слушала, — только я перед ней выложился. Рассказал о Джанни, своей второй жене, и как она меня задергала: что я ни сделаю, все было не так; и коснулся мельком того дня который меня перевернул. Это было на Гавайях, и тогда впервые понял, что мне хочется заниматься землей, копать и сеять, и устраивать клумбы, и налаживать поливку, и сажать деревья. Я стоял над кратером Халеакала, посреди земного рая, а там не было ничего, кроме потоков застывшей лавы — камни и только камни. Светало, и я не выспался, и мы с Джанни стояли на ветру, пара усталых туристов, глядящих сверху на эту пустыню, и я вдруг понял, чего хочу в жизни. Я хотел делать мир зеленым, только и всего. Вот так просто.