После десятого класса

бронепоезд, и снова на фронте стало тихо. Командир батареи долго ругал меня по телефону за пережог снарядов. Много, мол, израсходовал. А я ему во время стрельбы только и говорил, что очень важная цель, важная цель. Он велел мне возвращаться на позицию.

Лейтенант, вытирая рукавом пот, спросил меня:

— Оказывается, ты зенитчик?

— А как узнал?

— Порядочный артиллерист командует аккуратно и деликатно: правее столько-то, левее столько-то. А ты: «Вправо! Влево!» Размахался, словно оглоблей. Конечно, у вас небо большое, стволы длинные, снарядов много.

— Слушай, скажи своему начальству, пусть позвонит моему и объяснит, что я не зря высадил столько снарядов. Не то нам попадет с комбатом.

Когда я вернулся на батарею, комбат хмуро сказал:

— Ты поаккуратнее с расходом. У каждого свое. Для нас главная цель — самолеты. Тут нам никто не поможет, кроме истребителей, а они Есе заняты там, — он кивнул на восток,— учти, мы ведь в блокаде и все может быть.

Я стал объяснять важность стрельбы. Комбат отмахнулся:

— Знаю, Звонил командир дивизиона, объявил благодарность лично тебе и всей батарее. Но со снарядами поаккуратней... Иди, там тебя ждут.

Ко мне пришел корреспондент из фронтовой газеты.

Капитан Луконин был в политуправлении и рассказал о моем прицеле. Я передал корреспонденту все материалы о прицеле и заметил, что это вряд ли представляет большую тайну. По-моему, нужно поделиться с другими своим опытом. Пусть решает начальство.

Капа целую неделю отлеживалась в землянке, и за нее поварил Бекешев. Он несколько раз навещал ее, уговаривал вернуться на кухню, но Капа заявляла, что она, во-первых, не может, а во-вторых, уйдет из дивизиона.

Но никуда она не ушла, принялась за свое дело и по-прежнему ходила по траншеям в ослепительно белом переднике.

3

Как трудно заснуть раздетым на настоящей кровати, на настоящей простыне, и, даже если закроешься с го-ловой одеялом, всеми порами тела чувствуешь вокруг себя какое-то излишнее пространство.

Один в большой комнате, я лежал на койке генерала Крюкова. Его перебросили на Волховский фронт, и койка пока пустовала. В комнате вдоль стен стояли шкафы огромные, тяжелые, блестящие — и три стола с толстыми, как у рояля, ножками. Высокие окна закрыты синими бумажными шторами.

Я несколько раз вставал, осторожно ступая босыми ногами по паркету. Он был чистый, гладкий, ногам было непривычно. Стоишь в полной темноте, а кажется, видишь ступнями йог красивые узоры дерева.

Отодвигал штору. За оконными стеклами поблескивал а лужами Дворцовая площадь. Над нею медленно плыли набухшие сыростью тучи. Скульптуры на крыше Зимнего дворца походили на дежурных МГ1ВО.

Возвращался па койку, закуривал, смотрел, как огонек папиросы отражается в полированном дереве шкафов. Все было странным. Все непривычным.

...Получил письмо в сером конверте с черной полосой посредине. Опешил. Никого родных у меня на фронте ист, из тыла такие письма не приходят. Распечатал. На бланке редакции газеты «На страже Родины» было написано, что мои материалы по конвертированию прицела переданы специалистам и, по заявлению товарища Максютина, представляют интерес. С дружеским приветом лейтенант Виноградов.

Я и завертелся вокруг своей вертикальной оси. Представляют интерес. А что мне делать после этого? Максютин... Может, это бывший командир нашего полка? Но он сейчас заместитель командующего артиллерией...

Несколько дней я ходил, как контуженный, ничего не соображая и в то же время о чем-то напряженно думая.

Потом пришла телефонограмма о срочном откомандировании меня в распоряжение полковника Максютина. На сборы дали пятнадцать минут. За это время надо было оформить командировочное предписание, продат-тестат, получить на сутки сухой паек и т. д. и т. п. За эти четверть часа я, наверное, набегал не менее десяти километров: то в штаб, то на батарею. И когда я вскочил в кузов грузовика и поехал, пот капал с моих бровей. Машина довезла меня до первой трамвайной остановки, оттуда до здания Главного штаба я уже добирался сам.

В подвальном помещении бюро пропусков толпилось много народу. Я сновал от окошка к окошку, и наконец из одного мне выдали пропуск.

Поднялся на третий этаж, нашел комнату и постучался. За столом в комнате сидел незнакомый мне инженер-полковник, смуглый, костлявый, седоватый. Во всей его фигуре, в чертах лица, в складках на щеках преобладали вертикальные линии. Я доложил, что прибыл к полковнику Максютину, и представился.

Инженер-полковник встал и протянул мне руку:

— Здравствуйте. Это ко мне. Я позавчера вас ждал.— Он, не выпуская моей руки, прищурился, разглядывая, и спросил: — Я, кажется, где-то вас видел.

— Так точно. Летом на батарее под Пулковом. Вы проверяли наши приборы.

— Почему же вы тогда мне ничего не сказали?

— О чем?

— О вашем комбинированном прицеле для стрельбы без ПУАЗО.

— Так его еще тогда не было.

— А мысли?

—- Очень смутные.

Потом мы сидели за столом. На нем лежали листы миллиметровки, баллистические таблицы, чертежи прицела и еще какие-то книги.