После дождичка в четверг

Все это было очень давно, в детстве, в жаркие дни, а сейчас сыпал дождь, и Севка где-то в тайге километрах в сорока от Сейбы ковырялся со своим трелевочным, а Олег Плахтин переезжал в семейное общежитие вместе с Надей. «Ну, хватит, хватит…» — сказал себе Терехов. Но он понимал, что уж тут ничего не поделаешь, что все равно он будет думать об одном и хорошо бы, скорее вернулся Севка.

Терехов прихлопнул этюдник, сунул его под мышку и пошагал в поселок.

4

В коридоре пахло жареным мясом.

Дверь была закрыта, и Терехов постучал. Сердитый Чеглинцев высунулся через секунду и расплылся в улыбке. «А-а, начальник! Как же, ждали, ждали!» Суровый Василий Испольнов привстал из-за стола и подался вперед, словно грудью желал закрыть бутылки на столе. Соломин, согнувшийся над плитой, повернул голову и улыбнулся заискивающе.

— Думал, думал и надумал, — сказал Терехов, — недокормили меня в столовой.

— Ну чо ж, — проговорил Испольнов, — если недокормили…

Глаза его смотрели прямо на Терехова, в упор и вроде бы посмеивались.

— Нет, — сказал Терехов, — уговаривать я не буду.

— И на том спасибо, — кивнул Испольнов.

— Садись, садись, — заспешил Чеглинцев и ловко и красиво, одной левой, за ободранную ножку подал Терехову стул.

Потом он оказался у плиты, деловито похлопал Соломина по плечу, подмигнул Терехову, показав на Соломина пальцем:

— Во дает! Коком бы его на подводную лодку.

— А тебя бы матросом, гальюны чистить, — подсказал Испольнов, — и швабру бы тебе дать…

— А тебя бы боцманом. Билли Бонсом! — обрадовался Чеглинцев. — И Терехова мы бы назначили кем-нибудь… Старпомом! Чтоб он нам мораль читал…

— Ладно, хватит, — сказал Терехов.

Он плюхнулся на фанерное сиденье и стал изучать стены, словно попал в эту комнату впервые. Стена над кроватью Соломина была голубая и пустая, здоровый красно-белый плакат, рассказывающий стихами о развитии химии («беритесь умело… всенародное дело»), гвоздями, накрепко был прибит над кроватью Испольнова, бывшего бригадира, и подчеркивал его сознательность, а чеглинцевский угол заняли легкомысленные фотографии красивых женщин, вырезанные Чеглинцевым из польского «Фильма» и журналов мод.

— Ничего у них жизнь, — сказал Терехов, — без ватников ходить могут.

— Они бы и в ватниках голые плечи показали! — Испольнов покосился на женщин с презрением.

— Вот та симпатичная, — сказал Терехов, — слева.

— Ну! — расплылся Чеглинцев. — Беата Тышкевич. У меня в машине она еще приятней. Дитя большого города… А эта?

Терехов вспомнил, как вчера толкали ребята влезшую в грязь машину Чеглинцева и как потом заглядывали в кабину и все посматривали на знойных женщин, приклеенных к зеленому металлу, и голубые глаза Беаты улыбались им из сладкой нездешней жизни. И тут Терехов вспомнил снова весь вчерашний день, и ему стало тоскливо, и он понял, что забрел в эту пропахшую мясом комнату Чеглинцева поневоле, что просто он оттягивает визит к Олегу с Надей, а явиться к ним надо хотя бы из вежливости.

— Ты все хотел мне рассказать, — мрачно проговорил Терехов, — как взял этого медведя.

— Значит, так, — сказал Чеглинцев, — иду я по лесу. Доверчивый и тихий, — знаешь меня, и тут навстречу он. С газетой в руке. «Привет», — говорит и протягивает мне лапу. Я удивился: откуда он меня знает? Но руку ему пожал. И тут он — раз! — и на землю. Слабый какой-то…

— Значит, с газетой…

— Трепач, — захохотал Испольнов и показал свой золотой зуб, — вот треплет!

— А чего? Он может, — сказал Терехов. — Ему ничего не стоит.

Терехов представил вдруг Чеглинцева в тайге, молодца из добрых старых сказок, с рогатиною в руках, нет, с руками-рогатинами, тренированными черными гирями, все же хорошо, что такие люди ходят по земле.

— Сейчас, сейчас, — пообещал Соломин.

— Она на четвертой стадии, — сказал Чеглинцев, — уже скоро…