После дождика в четверг

Было там его мало, наверное всего полкило, но, может, и побольше. Впрочем, Испольнов не доверял его весам, стеснялся или боялся чужого глаза, однако часто, когда приносил домой буханку хлеба или пол-литровую бутылку, он вытаскивал из чемодана суконный мешочек и на ладонях сравнивал его с хлебом или водкой и, взвесив, говорил сыто: «Граммов шестьсот есть…» Даже если бы и потянул песок шестьсот граммов, все равно в обмен получили бы они целковых мало, но дело тут было в другом. Просто знали они втроем, что по возвращении домой все соседи и все жители ближайших травяных улиц Сергачского предместья обтолкуют их саянскую жизнь и, узнав о золотом песке, станут относиться к ним с уважением и приязнью. И отцы, учившие любую палку тащить в хозяйство, не будут ворчать, а посчитают, что их дурни сгоняли в Сибирь не зря, не легкомысленны они, как все нынешнее молодое поколение, прожить смогут. Было Чеглинцеву наплевать на всю эту чепуху, он относился к суконному мешочку скорее как к забавной игрушке для взрослых и поначалу уговаривал Испольнова получить деньги и купить на них вещь. Но потом привык к нему, и мешочек стал казаться ему чем-то важным, словно бы придающим им втроем какой-то особый человеческий вес и выделяющим их из всех остальных саянских трудяг, как людей солидных и с капиталом. И еще он понимал, что, не считаясь со всей его независимостью, желтые крупицы словно бы приклеили его к Испольнову, а почему – понять не мог и ругал себя за то, что не кончил в тот злополучный день разговор с бородатым старателем стаканом киселя.

– Вот жизнь, – проворчал Чеглинцев и, потянувшись, спустил ноги на пол.

Плечи болели, и спина болела, и это был в его жизни первый случай, когда после ишачьей работы предал его сон. «То ли нервы у меня чересчур тонкие стали, то ли в мозгах извилин прибавилось…» Думать о золоте и о влезшем на гору Сергаче Чеглинцеву не хотелось, но он понимал, что, если отделается от мыслей о них, тут же вцепятся в него воспоминания о пацане Воротниковых, о том, как перевернулся он у Чертова болота, о Терехове и…

– Вот жизнь! – Теперь уже он встал и ходил по комнате и курил.

И тут он вспомнил об Арсеньевой.

– Э-э, – сказал себе Чеглинцев, – надо будет пройти и посмотреть, как там она.

Чеглинцев надел сапоги, причесался на всякий случай и дунул на присевшие свечи. Фонариком выбирал себе тропку, черные вымершие дома стыли вокруг. Было тихо, к шуму Сейбы он привык, как привыкал к шуму станков в цехе. «Только бы Севки у нее не было, – думал Чеглинцев, – ради чего мокнуть тогда сейчас…» Он вдруг разволновался, и это было ему неприятно, он видел снова телячьи неземные глаза Арсеньевой и в них тоску по мужичьим ласкам, трудно ей привыкать к монашеству. «Или я, или Севка – все одно. Кто первый…»

Окно Арсеньевой было черным. Чеглинцев воровато подобрался к нему, приплюснул к стеклу нос и фонариком пошарил в черном аквариуме. Желтый луч наткнулся на Илгу и тут же метнулся к стене напротив. «Дрыхнут, – расстроился Чеглинцев, – и та и другая. А Севка чудак…» На всякий случай, сознавая всю безнадежность дела, постучал он по стеклу, ближе к стене Арсеньевой. «Спит…» – выругался Чеглинцев и очень обиделся на нее.

Медленно побрел он обратно, и ему было жалко себя, и о сне он думал с отчаянием. Одно окно в общежитии светилось. «Ага!» – сказал себе Чеглинцев. О железку в коридоре Чеглинцев попытался счистить грязь и быстро прошел к комнате Терехова. Постучал в дверь и толкнул ее.

– Входи, входи, – сказал Терехов.

Терехов сидел у стола и что-то чертил. Севка похрапывал, и этому Чеглинцев обрадовался.

– Сидишь? Ну-ну, – сказал Чеглинцев, стряхивая капли.

– Сам-то вот шляешься ночью, – буркнул Терехов. Он быстро убирал бумаги со стола и был чем-то смущен.

– Бессонница, – сказал Чеглинцев, – болезнь века.

– Чаю поставить? – спросил Терехов.

Печка у него трудилась, высушивала покоробившиеся ватники и помятые сапоги, пар подталкивала к серому потолку. Терехов сдвинул ватники и пристроил чайник на горячую железяку. Глаза у него были сонные, а вмятина на носу казалась глубоким черным шрамом.

– Варенье у меня есть, – сказал Терехов, – ежевичное. Три дня назад в Сосновке купил.

– Знаешь что, Терехов, – выпалил вдруг Чеглинцев, – решил остаться я. К едреной фене мне этот Сергач.

– Ну что ж, – сказал Терехов вяло, – оставайся. Я бумаги оформлю.