После дождика в четверг

В руки Терехова сунули стакан, и все вокруг стояли со стаканами, Надя и Олег, смеющиеся, возбужденные, были рядом, только Соломин сидел, все еще переживая свой успех, и пальцами теребил пепельные волосы. Пили за его искусство или вообще за искусство, а он был рад и все приговаривал: «Ну ничего, а? Ну ничего?» – и, как в воскресный день, когда подал он на стол приготовленную им медвежатину, как тогда, доставляли ему удовольствие все ответы. «Хотите еще раз, а? – спрашивал Соломин с великодушием и любовью ко всем в глазах. – Хотите еще раз, а?» И он хватался за новые, пахнущие бензином жгуты и поджигал их и глотал огонь, но теперь получалось все по-домашнему, без жреческих таинств, и щемящий страх не залезал никому в душу, но все равно Соломина хвалили и хлопали его по плечу, советовали ему заменить Кио, и Терехов сидел уже за с голом, положив Соломину и Испольнову руки на плечи, и что-то говорил им, а они смеялись и шумели. Потом Терехов оказался в другом углу столовой, и там пристал к нему плотник Полбинцев с проблемой летающих тарелок и все укорял Терехова за то, что он верит в эти тарелки, а на самом деле тут оптический обман и фотограф Гричер из «Комсомольской правды»… Терехов с усилием отодвинул от себя Полбинцева, сбежал от него в круговерть танцев и там подхватил Арсеньеву, но появился хмурый Чеглинцев и увел Терехова в свой пробензиненный угол, где Соломин снова глотал огонь. Пальцы его чуть дрожали, и огонь плясал, словно бы волнуясь, или это все был оптический обман, хитрое преломление света, забава оплывающих свечей, и от него надо было отделаться, протянуть руку и ткнуть пальцем в пляшущий огонь жгута, в пляшущий мираж, чтобы рассыпался. Терехов придвинулся к Соломину, но, когда поднял руку, он почувствовал, что кто-то смотрит на него сзади, и он обернулся.

На стуле у стены напротив сидела Илга.

– Илга! – воскликнул Терехов и, вскочив, поспешил к ней. – Илга, где ж ты была?

И пока шел к ней, думал, что это о ней он старался вспомнить минутами раньше, но так и не вспомнил, и ему стало стыдно.

– Я сидела тут, – сказала Илга. – А ты про меня забыл.

Она улыбнулась, но улыбка ее оказалась робкой, словно бы с трудом пробилась сквозь грусть и обиду, и Терехов чувствовал себя виноватым, и ему было жалко Илгу.

– Я теперь от тебя не отстану, – заявил Терехов, – я теперь до конца вечера буду с тобой…

– Ой, Терехов, – покачала головой Илга.

– Ты мне не веришь?

И через секунды, когда они танцевали и снова были рядом ее глаза, ее волосы и ее тело, Терехов ругал себя за то, что гонялся за призрачным клоунским огнем, оставив Илгу, это глупо, только в ней и была радость, только в ней и была истина, в любящих ее глазах, в мягких словах ее и обжигающих прикосновениях ее тела, только в ней, и Терехов верил сейчас в то, что так будет всегда и ничто не изменится, да и не надо ничему меняться, он видел, что Илга забыла о всех снова, и снова безудержный хмель был в ее глазах.

– А тебе Арсеньева нравится? – спросила вдруг Илга.

– Мне сегодня все нравятся. А ты – больше всех.

– Но ты с ней чаще танцевал…

– Это ничего не значит…

– Ничего…

– Ну ни крошки…

– А может быть, она просто лучше танцует… Видишь, как она красиво танцует…

– Да, она красиво танцует…

– Вот видишь, Терехов, – то ли обрадовалась, то ли расстроилась Илга.

– Ничего я не вижу… – сказал Терехов.

– Ты хитрый…

– Жизнь заставляет…

– Знаешь что, Терехов, – остановилась вдруг Илга, – я устала. Пойду-ка я подышу свежим воздухом, а потом домой.

– Вот ведь странная вещь, – сказал Терехов, – и я тоже устал.

– Ты меня проводишь? – спросила Илга, и по прыгающим словам ее Терехов почувствовал, как она волнуется.

– Провожу…

– Нас, наверное, не хватятся… Здесь ведь еще не думают утихать…

Этого Илга могла и не говорить, и он и она знали прекрасно, что в сумраке общежития они будут одни, и только Илгина неуверенность подсказала ей эти слова.

– Ты чего ворчишь, Терехов?

– Я не ворчу. Пошли.

– Пошли.

«Пошли, – думал Терехов, – пошли. И сейчас мы пройдем мимо всех, мимо радостной толкотни, мимо Олега с Надей, и все увидят нас вдвоем, и Надя увидит…» И вдруг, прерывая ленивую и нескорую эту мысль его, ворвалась другая, злая, будоражащая, и теперь Терехов думал о том, что все его забавы с Илгой неестественны, они вызваны не его отношением к Илге, а его отношением к Наде, они – для Нади или из-за Нади, и это нехорошо, и нечего приставать к Илге для того, чтобы успокоить самого себя. И, подумав так, Терехов расстроился и замолчал, и Илга молчала, только в сенях столовой, накинув на плечи куртку, она сказала:

– Ты помрачнел, Терехов?

– Я?..

– Ты отводишь глаза…

Терехов молчал и было полез за сигаретой, но раздумал, он был сейчас зол на себя, ненавидел себя и боялся, как бы эта злость не вырвалась и не обожгла Илгу.

– Не молчи, Терехов… Мы пойдем?

– Нет, – сказал Терехов, – я останусь…

– Ты не проводишь меня?

Он не видел ее глаз, и это немного помогало ему, да к тому же он был уверен сейчас, что поступает правильно.

– Ничего, – сказал Терехов грубовато, – не заблудишься…