После града

Обижаться ему за столь фамильярную речь на солдата или промолчать? Василий выбрал второе и, отпустив провожатого, шагнул к домику. В передних окнах почему-то не было света, но со стороны входа, рядом с дверями, одно светилось. Шелест глянул в него и замер: у открытой печки, в которой вовсю полыхали дрова, сидел на табуретке солдат и виртуозно играл на балалайке. Лейтенант даже не понял сначала, что он делает с бедным инструментом. Балалайка то покорно лежала у него на коленях, то вдруг взлетала в воздух, скрывалась за спиной музыканта, не переставая в то же время издавать звуки, то снова замирала под лихорадочной рукой солдата. И так старательно, так звонко и чисто выпевали струны простенькую мелодию «Светит месяц», что Василию показалась она совсем новой, только что услышанной. Сам заядлый музыкант, он впервые за все время, проведенное в пути, пожалел, что не взял с собой баяна.

Солдат, будто почувствовав, что его кто-то слушает, неожиданно оборвал игру. Василий толкнул дверь и, наклонившись, шагнул через порог.

***

Спустя несколько дней в отдельном батальоне, куда Шелест был рекомендован секретарем комитета комсомола, состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание. Василий в первую же минуту вспомнил слова провожавшего его в гостиницу солдата о том, что тут на комсомольских собраниях «одни говорят, другие подремывают». Да и на перерывах, оказывается, не лучше. Вон как невесело встали, пошли, растекаются по всему клубу.

Какая-то струнка не выдержала у Василия, он встал, ушел за кулисы — искать начальника клуба. А через минуту, взорвав тишину, в фойе заиграл баян. Люди вздрогнули, заулыбались и потекли отовсюду на торопливый переливчатый голос. А баян будто только набирал пары, живые и разливистые переборы его с неторопливо-гортанным придыханием басов звали все властнее и ласковее.

Играл лейтенант Шелест. Белобрысый, с развалившейся надвое светлой шевелюрой, он широко улыбался и задорно выкрикивал:

— Песенники налево, плясуны направо. Кто горазд трепака?

Кончилось минутное замешательство, прекратились переглядывания, и вот уже в кругу первый «танцепроходчик» — коренастый, с короткой прической кругляш. Плавно пошел солдат, с раздумьем, с кокетством, этакой павой, потом, словно передумав, наклонился и рассыпал замысловатую дробь ладоней по голенищам, бедрам, плечам. Шелест от удивления даже головой качнул: «Лешка Коротыш и тут мастак. Ай да Лешка».

А кругом шумели:

— Поддай, Гапонов.

— Ходит хата, ходит печь…

— Коля, а ты что скромничаешь?..

Подошел комбат, слегка лысеющий, но еще моложавый, подтянутый подполковник Ремнев. Одобрительно кивнул Шелесту и, улыбаясь, загляделся на плясунов. Потом поискал кого-то глазами — нашел: по ту сторону круга стояли замполит батальона майор Шикин и секретарь парткома капитан Козырев. Переглянулись. «Нравится?» — спросили из-под густых, сросшихся на переносице бровей глаза Шикина. «Хороший парень», — взглядом же ответил капитан. Глаза Ремнева неопределенно сузились, брови вскинулись и опустились: мол, поживем — увидим.

А в кругу уже лихо отплясывали четверо. Пол слегка прогибался и поскрипывал. Шелест по-прежнему широко улыбался, пальцы его проворно и знающе плели музыкальные узоры. Увидев напротив себя подполковника Ремнева, Василий озорно показал на него взглядом одному из плясунов, и тот, широко и плавно пройдясь по кругу, вдруг лихо ударил перед комбатом вприсядку. Ремнев растерянно и виновато улыбнулся, точно прося пощады, но фойе безжалостно наполнилось аплодисментами, а почти у самых ног подполковника, вызывая на танец, били дробь уже все четыре плясуна.

Комбат глянул на Шикина и Козырева — те тоже, смеясь, аплодировали. Махнув с шутливой безнадежностью рукой, машинально поправив китель, Ремнев пошел в круг…

Потом все вместе пели. И удивлялись — каждый про себя: как хорошо получается. Но друг другу ничего не сказали. Только, сидя в президиуме, подполковник Ремнев с какой-то раздумчивостью в голосе сказал Шикииу:

— Знаешь, я, брат, давно не был так близок к солдатам, как сегодня.

Шикин улыбнулся и одобрительно закивал…

***

После собрания капитан Козырев, выходя из клуба, взял под руку Шелеста. Тихо, как бы мимоходом, поймал его правую руку, крепко пожал ее (мол, поздравляю) и спросил:

— В общежитие? Пошли вместе.

Ночь выдалась ясная. Как воткнутые в ночную мякоть неба необычно большие светящиеся бусинки, висели над городком звезды. Под ногами мягко шуршал опавший лист. Разговаривая, вышли за КПП, взяли вправо, к офицерским домикам.

— Что ж, Василий, — говорил парторг, — комсомольцы свою волю выразили. Теперь за тобой слово. И скажу тебе сразу: держи плечи круче. Работы много. — Козырев произнес последнее слово в растяжечку, певуче, как бы подчеркивая, что нисколько не преувеличивает.

— Чувствую, — тоже с убедительностью протянул Шелест и спросил: — А кто этот рядовой Жмуров, о котором так много говорили сегодня?

Козырев помрачнел.