После града [Маленькие повести, рассказы]

Я понял его. Это он намекает на критические статьи. По недосмотру секретариата их оказалось в номере целых три, в том числе и моя. Про бюрократов.

Понял я и второй намек редактора.

— Вы, кажется, собирались в командировку? — спросил он.

Да, я собирался в командировку. Теперь я знаю, что выеду завтра же. И еще я знаю, что буду искать материал о хороших людях.

Искать? А что, их так мало?

Я начинаю спорить с самим собой. «Не мало, но все же… А потом ведь надо что-то необычное».

В метро у входа на эскалатор меня поймала ребристая ступенька, понесла вниз. Навстречу поплыли незнакомые лица. Все хорошие.

Все ли?

Опять начинаю спорить с самим собой. И тут раздаются вдруг быстрые цокающие шаги. Сначала они надо мной, потом рядом. Наконец вижу: это почти бежит по эскалатору солдат. Он с цветами. Спешит. Наверное, кончается увольнительная.

Солдат зря спешил. Поезда еще не было. А когда поезд подошел, мы вместе вошли в вагон.

Цветы у солдата — пионы и лилии, наполовину в газете.

Странно: с цветами — в часть? Или просто какая-то гордячка не приняла подношение? Но в таком случае цветы бросают и топчут. Или отдают (в кино, например) случайно появляющейся старушке. А он, этот обветренный, остроскулый солдат, значит, пожадничал: не бросил цветы и не отдал старушке.

Мы сидим рядом, и я (шутя, конечно) решаюсь спросить, кивая на цветы:

— Видно, не приняла?

— Что? — переспрашивает он. И вдруг понял. Заулыбался. Потупился. — Нет, тут другое дело.

— Тайна сердца?

— Да нет.

— Просто любите цветы?

— Люблю, но тут другое… Понимаете… Словом, к одному нашему солдату завтра невеста приезжает. Рано утром. А где он возьмет цветов?

— Значит, он попросил вас…

— Да нет, он не знает.

— Ага, сюрприз.

— Да нет. Просто я шел мимо цветочного киоска, и меня будто в голову что — стук. Думаю, с чем же он ее встретит?.. Теперь бы вот на электричку не опоздать. — Солдат в который раз посмотрел на часы.

— А что, увольнительная кончается?

— Да нет, у меня суточная. Завтра ведь выходной. Но цветы-то надо отвезти?

На разгоряченном лице, под звездатой фуражкой сияют почти детские серые глаза. На щеках местами шелушится кожа. Мундир отглажен, подворотничок — снег, узковатая грудь еще без наград. Один комсомольский значок…

И я почему-то подумал вдруг: а хорошо бы на том месте крупным планом вот это лицо. И цветы… На том месте, где говорится про бюрократов. В газете то есть.

— Может, вы дадите мне свой адрес? — спрашиваю у солдата.

— Пожалуйста, — говорит. — Войсковая часть…

И назвал номер. Я, кстати говоря, бывал уже там.

— А фамилия ваша? — спросил я.

— Рядовой Громов, — представился он, считая, что только так и надо отвечать офицеру.

Он уехал с последней электричкой, а я приехал в часть с первой. Утречком. По литеру, который тоже назвал мне Громов, я узнал у дежурного, что это шестая рота. Поднялся на второй этаж. Открыл дверь. И сразу же увидел цветы. Ими была уставлена вся тумбочка дневального. Из-за них едва виднелся невысокий пухлощекий солдат.

Цветы стояли в котелке и в двух флягах, наполненных водой. Пионы и лилии я сразу узнал. Но откуда взялись еще гладиолусы, гвоздика, горошек и алые, цвета закатного неба, розы?

— Эти вот Громов принес, а эти — Сапожников и Черемных, — сказал дневальный.

— Сапожников и Черемных тоже были в увольнении?

— Так точно. Они как сговорились. А Соломин еще ничего и не знает.

Дневальный тихонько засмеялся, отчего его щеки стали похожи на небольшие шары, и посмотрел на часы. До подъема оставалось двадцать минут.

Я догадался, что Соломин — это солдат, к которому ехала невеста…

Цветы были по-рассветному заспаны и, казалось, тоже отдыхали. Казалось, едва прозвучит слово «подъем», они, как солдаты, проснутся, неповторимые в своей тонкой живой красоте, которая, видно, сродни красе человеческой.

И я уже почему-то не заспорил с самим собой. Я только опять подумал: да, если бы в номере, по которому я дежурил, рассказывалось об этих вот солдатах, его четвертая полоса не казалась бы очень тревожной…

Постскриптум Рассказ в письмах

Письмо первое

Здравствуй, Вера! Отвечаю на твое письмо и на твои вопросы об Игоре. Ты его любишь, я знаю. Но раз ты спрашиваешь о нем, я должен или отмолчаться или написать всю правду. Я выбираю второе, потому что молчать просто не могу.

Только сразу предупреждаю тебя: правда, о которой я собираюсь говорить, очень горькая. Как полынь. Или нет — еще горше. Мне кажется, что лучше целый год пить ежедневно по кружке полыни, чем один раз в жизни проглотить такую пилюлю. Словом, Игорь сбежал.

Сначала мы все думали, что случилась какая-то беда. Искали его в степи, обшарили каждую скирду, каждую ямку. А потом видим, летит к нам прямо по стерне на велосипеде Витька Заяц и кричит:

— Не старайтесь, ребята, он просто дал тёку! Дать тёку на Витькином наречии — значит удрать. Мы гурьбой к нему.

— Откуда знаешь? — спрашиваем.

— Так он же целую буханку хлеба с собой прихватил. Ту, что нам вчера с база привезли.

Чудаки мы, не догадались сразу провизию проверить. И потеряли на этом часа три драгоценного времени.