После Катастрофы

После поражения революционной попытки 1905 года часть российской интеллигенции очнулась от страшного своего, столетнего уже, "недосыпа" (см. гениальную пародию Н. Коржавина на статью Ленина "Памяти Герцена"; Коржавин ее недооценивает, а зря). Авторы "Вех" высказали много глубоких мыслей, но к последним примешивалась немалая доля ретроактивного и перспективного утопизма. Большинство из них недостаточно отчетливо видело главную опасность (социализм, дефицит времени и, прошу прощения за банальность, пропасть между своим языком и языком масс). Никто из них не "опустился" (не поднялся) до того, чтобы увидеть союзника в Столыпине, в других государственных деятелях его типа. За исключением Кистяковского, они пренебрегали вторичной, на их взгляд, категорией права. Они отвернулись от революционерской практики и возвратились в естественную область обитания осмыслителей всего сущего, бывшего и предстоящего - в сферу мысли. Но парадокс уже тогда состоял в недостатке времени для работы только в этой сфере. Уже тогда надо было защищать нормальный ход жизни практически, в союзе с тем, что они все еще именовали реакцией.

Надо было реагировать на нарастающую революцию практически и общедоступно - они рефлектировали интеллектуально и рафинированно. Это не обвинение, а констатация: иначе и не могло быть.

Вторично мыслящая часть общества очнулась уже не от "великого недосыпа", а от Иродова избиения, от полувекового безжалостного затаптывания всего мало-мальски независимого (а заодно и зависимого). Нельзя забывать, что чудовищная власть, осуществлявшая эти смертоубийства, выросла из общих для нее и для большинства веховцев корней, но изменилась до полной неузнаваемости. Авторы "Из-под глыб", восстанавливая преемственность русской мысли, обратились к "Вехам". По сравнению с официальной советской словесностью "Вехи" представлялись откровением. Они и открывали пласты мысли, советской образованщине неведомые. При первом знакомстве ускользало, что авторы "Вех" за восемь лет до роковой революции ничего не сумели ей противопоставить. В том, что идеи "Вех" исторически не сработали, целиком обвинялась не принявшая их среда, а не (частично хотя бы) постановка самих идей. Это и естественно для неофитов, осваивающих запретные пространства мысли (запретное выступает синонимом истинного).

То, что и авторы "Вех" были больны многими хворями своего родового слоя российской интеллигенции, разгляделось не сразу. Статьи Солженицына в сборнике "Из-под глыб" несли уже в себе созревшие зерна его мыслей, того опыта, которого у веховцев не могло быть.

По сравнению с авторами первых двух сборников авторы "Из-под глыб" находились в совершенно особом положении. Они тоже принадлежали к интеллигенции. У них было высшее образование, а у некоторых - ученые степени. Но они постигали свою действительность и обретали опыт предшественников в совершенно непредставимых для отцов и дедов условиях. Они заново изобретали каждый велосипед.

Солженицын, нисколько не преувеличивая, писал в "На возврате дыхания и сознания" (повторю, дополнив):

"За десятилетия, что мы молчали, разбрелись наши мысли на семьдесят семь сторон, никогда не перекликнувшись, не опознавшись (выделено мною. - Д. Ш.), не поправив друг друга. А штампы принудительного мышления, да не мышления, а диктованного рассуждения, ежедённо втолакиваемые через магнитные глутки радио, размноженные в тысячах газет-близнецов, еженедельно конспектируемые для кружков политучёбы, - изуродовали всех нас, почти не оставили неповреждённых умов.

И теперь, когда умы даже сильные и смелые пытаются распрямиться, выбиться из кучи дряхлого хлама, они несут на себе все эти злые тавровые выжжины, кособокость колодок, в которые загнаны были незрелыми, - а по нашей умственной разъединённости ни на ком не могут себя проверить.

Мы же, остальные, до того иссохли в десятилетиях лжи, до того изжаждались по дождевым капелькам правды, что как только упадут они нам на лицо, - мы трепещем от радости: "наконец-то!", мы прощаем и вихри пыли, овеявшие их, и тот лучевой распад, который в них ещё таится. Так радуемся мы каждому словечку правды, до последних лет раздавленному, что этим первым нашим выразителям прощаем и всю приблизительность, и всякую неточность, и долю заблуждения даже бульшую, чем доля истины, - только за то, что "хоть что-то сказано!", "хоть что-то наконец!"..."