После любви

– Я просто пытаюсь рассуждать логически. Спички, лежавшие у вас в сумочке. Вы воспользовались ими. Ведь на смотровой площадке царила темнота, и вы принялись жечь спички, чтобы найти то, что выпало из рук. То, что могло вас изобличить. Вы жгли их одну за другой, пока не использовали все. Пока сера на картонке не пришла в негодность. Я могу понять ваше состояние. Состояние молодой женщины, только что совершившей кровавое преступление. Одна, в темноте, в ситуации, вышедшей из-под контроля. Спички в руках ломаются, возможно даже не все из них удалось зажечь. Вы боитесь, что, несмотря на ночь и кромешную тьму, на площадке может кто-то появиться. Спички закончились, а цель так и не была достигнута. И вы снова оказались в полной тьме. Могу представить ваше отчаяние, мадам…

– С вашим воображением нужно писать детективные романы.

– Мое воображение… И здравый смысл… И – самое главное – факты… Они подсказывают мне, что все было так или почти так.

– За исключением одного: я не убивала Фрэнки. У меня не было повода убивать Фрэнки. У меня не было мотива!

– Возможно, со временем вы вспомните и мотив.

– Как я могу вспомнить то, чего не существует?

– Время – против вас. Факты – против вас. Свидетельские показания – против вас. Все… все указывает на то, что убийство совершили вы. Мне очень жаль, мадам, но, похоже, вам не выкарабкаться.

– Это неправда. Это не может быть правдой. Я не убивала Фрэнки…

– Подумайте о хорошем адвокате, мадам.

…Я упорно не желаю запоминать имя следователя.

Ничего личного.

В другой ситуации он бы понравился мне, даже наверняка – понравился. Араб средних лет (ему не больше сорока), с безупречным пробором в волосах, с безупречным французским – он без труда может позволить себе метафоры, он может позволить себе сравнения, он закидывает мяч в корзину с изяществом уличного баскетболиста (viva hip-hop basket!), каждую нашу встречу я проигрываю ему всухую. Он не кровожаден, представить его насаживающим на средневековый шест головы врагов невозможно. Он искренне не понимает, почему я отпираюсь: произошедшее очевидно, улики абсолютны, свидетельские показания не подлежат сомнению, подумайте о хорошем адвокате, мадам.

Почему я отпираюсь?

Он носит давно вышедший из моды костюм-тройку; прежде чем начать допрос, он аккуратно снимает пиджак и вешает его на спинку стула. Первые полчаса я изучаю верхнюю пуговицу на пиджаке, затем перехожу к двум другим: они выглядят крепко пришитыми, только рисунок петель на них разный, моему следователю претит однообразие. Отсюда и цвет рубашек, еще ни разу он не появлялся в одной и той же, сначала была белая, затем – голубая, затем – бледно-сиреневая. А однажды он пришел в джинсовой – когда всплыла история со спичками.

Спички почему-то страшно беспокоят меня.

Даже больше, чем отпечатки на бритве, больше, чем негативы с моим изображением, найденные в номере Фрэнки. Я думаю о них по ночам, когда стена камеры упирается в щеку и забивает рот пыльной каменной крошкой.

«Cannoe Rose» —

жалкий кусок картонки с названием кафе, внутренности кафе так и стоят у меня перед глазами: крошечная забегаловка на пять столов, дартс в левом углу, телевизор в правом, горшки с цветами на окнах, бумажные скатерти на столах – красные в белую полоску. Сама картонка тоже была красной, в телефонном номере, указанном на ней, – только тройки и семерки.

Никаких других цифр нет.

Каким образом спички оказались в моей сумочке? Кто бросил их туда, и главное – когда? Если уже после того, как я вернулась в отель, – не так обидно, пусть их. А если нет? Если в то время, когда я изнемогала от тьмы и рокота океана – они лежали между помадой и расческой с деревянной ручкой? И я могла бы ими воспользоваться и осветить себе путь, и поднять бритву, которой перерезала горло несчастного живчика Фрэнки…

Стоп.