После любви

Такие двери сопутствуют борделям и кокаиновым гасиендам в самом сердце колумбийских джунглей. Такие двери я видела только в кино про карточных шулеров, наркотрафик и бандитские разборки в маленьком Токио (Чикаго, Сингапуре). Они обиты толстыми полосами железа, а середину украшает импровизированный датчик фэйс-контроля – дверца в дверце, на уровне глаз. Сейчас она наглухо закрыта.

Прежде чем постучать, Доминик в спешном порядке инструктирует меня:

– Девушку, которая тебя встретит, зовут Сальма. Она единственная, кто говорит по-французски. Обращайся к ней без стеснения, она тебе поможет.

– В чем?

– Ну… мало ли какие вопросы могут возникнуть у девушек, – смущается толстяк.

В другое время я бы обязательно довела эту тему до абсурда и вогнала бы несчастного Доминика в краску, он все-таки очень мил. И по-детски непосредствен. Мой Доминик.

– Спасибо тебе за все.

Я обнимаю Доминика и неловко целую его в подбородок.

– Ну что ты…

Не слишком-то он обрадовался проявлению чувств и даже отстранился от меня – чуть более поспешно, чем следовало бы.

– Правда, спасибо. Ты мой единственный друг…

– Все в порядке, Саш'a. Все самое худшее позади.

– Кстати, тебе идет этот одеколон.

Два коротких стука. Пауза. Три длинных стука. Пауза. И снова – два коротких стука. И снова – три длинных. Окошко в двери распахивается, и – прямо из темноты – к нам навстречу выплывают два диковатых влажных глаза.

– Бонсуар, Сальма.

– Бонсуар, месье.

Сальма не тратит время на разговоры, она тотчас же захлопывает окошко и принимается отпирать засовы. Я насчитала по меньшей мере четыре, попасть в скромный сельский кооператив не легче, чем в хранилище крупного банка.

– Ты не зайдешь? – быстрым шепотом спрашиваю я у Доминика.

– Нет. Мне нужно возвращаться в город. Я приеду завтра.

– Тогда до завтра.

– Да.

– Будь осторожен.

Мелодраматического эффекта избежать не удалось, хотя я всего лишь хотела сказать: не стоит превышать скорость, Доминик, дороги здесь не слишком надежны, уж я-то знаю. Впрочем, кем бы ни был мужчина, привезший меня в кооператив по производству аргонного масла, кем бы ни был новый Доминик, скорости он не превысит.

Уж я-то знаю.

Дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы я могла проскользнуть в образовавшуюся щель, и снова захлопывается. Пока Сальма возится с засовами (ну и работенка, черт возьми!), я разглядываю открывшийся мне небольшой двор.

Ничего выдающегося.

Каменная плитка, длинный – во всю длину двора – навес, крытый тростником; три кованых напольных светильника, из которых время от времени вылетают снопы искр, затемненный проход в глубину. Умывальник, вмонтированный прямо в стену, выложен мозаикой, – и это самая яркая, самая помпезная деталь интерьера.

– Бонсуар, мадам. – Лишившись Доминика, Сальма переносит залп ночной вежливости на меня.

– Бонсуар.

– Идемте, я покажу вам вашу комнату.

Как я и предполагала, мы движемся в глубину двора, Сальма идет впереди меня, высоко подняв над собой лампу – точную (хотя и уменьшенную) копию напольных светильников: та же ковка, тот же изощренный металлический узор, даже одинокие искры вылетают из нее по сходной траектории. Два раза свернув направо, один – налево и пройдя мимо стены со множеством дверей, Сальма останавливается в тупике. Дверь, которая выходит в него, – единственная.

– Мы пришли.

Не «Риц» и не «Амбассадор». Да.

Мое временное жилище представляет собой крохотную комнатушку с обычными для Марокко глинобитными стенами. В углу стоит деревянный топчан, покрытый тонким цветастым ковром, а левая стена комнаты занята множеством поднимающихся к потолку полок. Банки, бутылки, пузырьки, флаконы, небольшие пластмассовые канистры – вот и все их содержимое.

– Мы храним здесь масло – объясняет Сальма, совершенно неприкрыто пожирая меня глазами.

– Я поняла.

Ей не больше двадцати, она грациозна, темноволоса, темноглаза, с лицом слишком открытым, слишком страстным для марокканки и… она вовсе не собирается уходить!

– Кувшин с водой и полотенце в углу. Вы можете помыться, если захотите.

– Спасибо.

– Принести вам поесть?

– Не стоит. Я не голодна.

– Я оставлю вам лампу.

– Спасибо, Сальма.

Глаза Сальмы мечутся в поисках зацепки, крючка, каменистой бухты, где можно бросить якорь, – напрасный труд: стены слишком гладки, банки и бутылки слишком хрупки, у нее нет никакого – решительно никакого! – повода, чтобы остаться. Хотя бы еще на минуту.

– Вы что-то хотели, Сальма?

– Да. Я хотела бы, чтобы со мной произошло что-нибудь необычное.

– Ас вами до сих пор ничего не происходило? – Я не должна позволять ей втянуть себя в разговор – и все же позволяю.

– Ничего. Ровным счетом ничего. Не то что с вами.

– С чего вы взяли, что со мной произошло что-то необычное?

– Иначе вы не были бы здесь, – делает вполне логический вывод Сальма. – Год назад здесь, в этой комнате… Уже жил один человек. Недолго. Один день и две ночи.

По лицу девушки пробегает грозовая тень, на щеки всходит румянец, подбородок заостряется – один день и две ночи, несомненно, главное событие в ее жизни.

– Что же случилось с ним потом?

– Надеюсь, с ним все хорошо. Я молюсь за него до сих пор.