После нас - хоть потом

Калека еще раз заглянул в лежащую перед ним кепку — и поймал себя на мысли, что за кордон его уже как-то не тянет. Здесь-то все-таки какая-никакая, а Родина…

Середина и конец мая для маломерного флота время сложное. Впрочем, другого флота на Чумахлинке и не водится… Мало того, что разлив, а тут еще чехарда с календарями! То в одну сторону поверхность наклонена, то в другую… Сколько из-за этого моторок каждой весной опрокидывается — лучше не считать…

В Баклужино воду уже неделю как подобрало, а в Лыцке она только-только еще собирается пойти на убыль — застоялась в низинах и оврагах, подернулась пленкой, как глаз курицы…

Паспорт у Якоря был баклужинский, поэтому в светлое время суток он в территориальные лыцкие воды старался без нужды не соваться. В тот самый час, когда над левобережьем начинает розоветь и золотиться закат, а правобережью еще хоть бы хны, за кормой плеснуло не по-рыбьи, затем на борт легла пятерня с перепонками — и показалась лягушачья морда размером чуть меньше человеческой. Глаза — как волдыри.

— Ну и чего?.. — лениво спросил Якорь.

— Да за тобой послали… — простуженно, с хрипотцой отвечал речной житель.

— А чего надо?.. — все так же равнодушно осведомился старый флибустьер речных затонов.

— В Лыцк кое-кого переправить…

— Обождут… — обронил Якорь. — Стемнеет — тогда…

— Не! Не обождут… — сказал водяной. — Велено: прямо сейчас…

Якорь потянулся.

— Слышь, Хлюпало… — поинтересовался он через зевок. — А хочешь, гребень на дембель подарю? Бороду расчесывать…

В следующий миг лодка резко накренилась, и контрабандист едва не вошел торчмя головой в пологий скат реки.

— Ты чего?! — заорал он. — Шуток не понимаешь?..

Лягушачий рот распялился ширше прежнего.

— Не-а!.. — хрипловато и глумливо отозвался Хлюпало. — И те, что тебя ждут, — тоже…

— А кто ждет?.. — малость ошалев, спросил Якорь.

— «Херувимы» ждут… Погранцы ждут… Президент…

— Какой еще, в жерлицу, Президент?..

— Какой-какой… Портнягин!

— Да поплыл ты… куда подальше!.. — пробормотал Якорь, но мотор все-таки запустил…

Черт его знает, Президент — не Президент, но народ на берегу скрытого от посторонних глаз затончика собрался и впрямь крутой. Заплатили столько, что Якорь поначалу глазам не поверил. Правда, предупредили: лучше сам утони, а клиента — доставь. Сказали, где высадить, сказали — встретят… А когда Якорь заикнулся, что хорошо бы до сумерек подождать — успокоили: мол, никто ничего не увидит и не услышит… Стало быть, колдуны…

Клиент оказался грузным, лысым и бородатым. Одет в рясу. Не иначе — шпион…

— Слышь, — сказал ему Якорь, присмотревшись. — А ведь я тебя уже однажды в Лыцк переправлял… Понравилось, что ли?..

* * *

Правый берег был еще позолочен закатом, а по левому уже воровато крались сумерки лиловых денатуратных тонов, когда баклужинцы внезапно и без каких-либо видимых причин подняли заставу в ружье. С недоумением и тревогой наблюдали пограничники Лыцка за странными действиями противника. Такое впечатление, что их баклужинские коллеги с минуты на минуту ожидали нападения со стороны Чумахлы — из глубины своей же собственной территории.

Дальше началась и вовсе какая-то загадочная чертовщина. На шоссе загремели взрывы. Вне всякого сомнения, кто-то с боем прорывался к мосту. Неистово полосовали прожектора, слышались надсадные команды… Затем суматоха перекинулась на левый берег. Неизвестно откуда взявшиеся толпы молодых и не слишком молодых граждан Лыцка хлынули на шоссе, заполнили терминал, проникли к шлагбауму. От них-то и стало известно, что комсобогомолка Ника в одиночку средь бела дня грабанула краеведческий музей в Баклужино, похитила чудотворный образ Лыцкой Божьей Матери и теперь направляется, осененная благодатью, прямиком к блокпосту…

Начальник лыцкой заставы попробовал связаться со штабом, но пока связывался, на шоссе в скрещении прожекторных лучей показалась одинокая стройная фигурка в черной прекрасно сидящей рясе. Видно было, как, не в силах противиться чудотворной силе иконы, пятятся и, роняя оружие, повзводно простираются ничком поганые пособники колдунов. Шлагбаумы поднялись сами собой…

Единственный человек на баклужинской стороне, не павший ниц и не пустившийся наутек, сидел на обочине, выставив перед собой босую ступню, и оцепенело смотрел, как шествует мимо большеглазое существо в черной рясе и с иконой в руках.

Поравнявшись с убогим, Ника вдруг остановилась и, видимо, по наитию навела на него чудотворный образ… Лишь тогда бедняга сообразил, что давно уже пора удирать. Вскочил — и стремглав кинулся прочь, припадая на правую ногу и стараясь касаться покрытия лишь кончиками пальцев… Однако не удержался и с маху ступил на асфальт всем весом. Повалился, обмер в ожидании боли… Потом, отказываясь верить в случившееся, сел, ощупал пятку. Пятка была как пятка — без каких-либо излишеств…

Ошалело перевел глаза на удаляющуюся по мосту Нику… Это уходило счастье: безбедные сытые дни, шорох зеленых кредиток в кепке и — чем черт не шутит! — благосклонность какой-нибудь состоятельной натуралки, уставшей от натурализма…