После ночи — утро

Платон Николаевич все больше чувствовал себя лишним среди них. Но так просто встать и уйти было неудобно. Несколько минут в комнате настаивалась тишина. На улице проехала машина. В буфете разбуженно заворковали чашечки на блюдцах. Иван Иванович продолжал стоять около стола со стаканом в руке и улыбался как-то просяще и жалко. От бледности шрам на его щеке еще больше темнел, а правый глаз с оттянутым веком казался стеклянным.

— Давайте еще по одной выпьем, — заговорил наконец он. — Пообедаем, поговорим. Очень тебя, Наташа, прошу. И тебя, Платон. Потом заглянем в мою мастерскую. Я же свои картины обещал показать.

Иван Иванович говорил торопливо и горячо, будто боясь, что его не дослушают и уйдут.

Васенин смотрел в измученные глаза друга, и на него нахлынула теплая волна острой, пронзительной жалости. В комнате ему стало жарко и душно. Он поднял свой стакан.

— Ну что ж, пить так пить.

Давайте, соседка. Наталья Васильевна отрицательно покачала головой:

— Больше не могу. Извините — я вам настроение испортила. Это получилось помимо моей воли. В моем положении каждого стука приходится бояться.

— Что же вас держит, черти полосатые? Молоденькие вы, что ли?

— Совсем немногое, — усмехнулась Наталья Васильевна. — Муж и дети.

Платон Николаевич так и застыл с поднятым стаканом.

— У вас семья?

— Вот видите? И вы уже осуждаете меня.

— Да нет. Я не так хотел сказать… — растерялся Платон Николаевич. — И давно у вас так? Простите, вы, конечно, можете мне не отвечать. Иван — мой товарищ, и то никогда о вас не рассказывал.

Наталья Васильевна посмотрела на Васенина, потом сказала:

— Нет, пожалуйста, я отвечу. Я даже рада, что вы спросили. Если хотите знать — об этом мне часто хочется рассказывать каждому встречному. Я люблю Ивана с того времени, как подросла и узнала, что на свете есть любовь.

— А ваш муж… Он не догадывается? — продолжал допытываться Платон Николаевич.

— Не знаю. Во всяком случае, он мне никогда не говорил об этом. Муж у меня хороший, добрый человек.

Коржов, неожиданно загремев стулом, встал с места. Лицо его судорожно задергалось, хрустнула в кармане расческа.

— Хороший, добрый, — закричал он. — Твой муж просто чересчур самоуверен. Думает: к кому ревновать — к калеке? Как-нибудь напьюсь и сам все ему расскажу.

Наталья Васильевна сделала вид, что не обращает внимания на угрозу Коржова. Видимо, он это говорил не первый раз.

— Ну вот, теперь вы знаете почти все, — сказала она и встала. Смело подставила себя под взгляд Васенина. — Остальное вам расскажет Иван… А теперь я пойду. Дела ждут дома.

Коржов и Васенин вышли ее провожать. Наталья Васильевна сходила с крыльца, держась за перила, нащупывая ногами ступеньки. Вот она обогнула кусты желтой акации и направилась по тропинке к своему дому. Шла не оглядываясь, а Коржов, не мигая, смотрел ей вслед.

Ветер шевелил ее волосы, теребил подол платья. Шаркнула о землю калитка, и Наталья Васильевна скрылась за высокой оградой.

Иван Иванович вздохнул протяжно и трудно и опустился на ступеньку крыльца. Рядом с ним уселся Васенин.

Через крышу дома с улицы летели белые пушинки тополей. Их было так много, будто они старались усеять всю землю. Как от первого снега, белела картофельная ботва в огороде Коржова, штакетник и кусты смородины.

— Ничего не понимаю, — проговорил Платон Николаевич.

— Чего? — не понял Коржов.

— Я о ваших отношениях. О чем вы думаете?

— Я уже давно об этом перестал думать. За пятнадцать лет устанешь думать.

— Расскажи мне, Иван. Не знал я, что ты такой скрытный. Вроде друзья, а не знаем друг друга.

— Я ведь пригласил тебя картины мои посмотреть, — напомнил Иван Иванович.

— Картины никуда не уйдут.

— Ну, что ж, — вздохнул Коржов. — Тогда слушай. — И Васенин услышал историю о нерадостной судьбе своего товарища…

VI

Страшную печать войны на лице Иван Иванович носит с мая 1944 года. Тогда он каким-то чудом сумел приземлиться на горящем самолете вблизи аэродрома, под Харьковом. Долгие месяцы врачи латали изуродованное тело, сращивали кости. Лишь через три года после победы капитан в отставке Коржов вложил в орденскую книжку пенсионное удостоверение и, поскрипывая протезом, вышел за ворота госпиталя. Оказавшись на улице, Иван Иванович впервые ощутил, насколько сильно действовал на людей его вид. На всем пути — от госпиталя до вокзала — гасли улыбки прохожих. А уже около вокзала он услышал за своей спиной горестное восклицание женщины:

— Господи, до чего изуродовали человека! Смотреть страшно.