После осады

С грехом пополам они подтащили труп к окну и - «Раз, два, три!..» - перевалили через подоконник. Несколько секунд Валентина как зачарованная провожала взглядом падающее тело. Наконец оно достигло асфальта во дворе. Раздался глухой, чавкающий удар, который еще долго эхом отдавался у нее в голове. После падения с высоты пятидесяти метров от мертвого мужчины осталось бесформенное месиво из костей, крови и разлетевшихся во все стороны кусков плоти. Должно быть, это и называется «разбиться вдребезги», тупо подумала Валентина. Слезы сами собой потекли у нее из глаз, и стекла противогаза мгновенно запотели. Неверным шагом она вышла в коридор, сорвала с лица резиновую маску и зарыдала, уткнувшись лбом в покрытые пылью и копотью обои.

– Ничего, дальше будет легче, - сказал напарник. - Идем. - И он потянул ее за рукав.

Он был прав. Дальше действительно пошло легче, но в тот первый день Валентина едва продержалась до конца смены. Чтобы собрать останки мужчины и погрузить их в фургон, им пришлось воспользоваться лопатами, и это едва ее не доконало. Разорванная плоть влажно поблескивала, и Валентина старательно отводила глаза, иначе ее начинало мутить. Но сильнее отвращения было острое чувство вины. Валентина сама жила на десятом этаже, поэтому она решила, что когда настанет ее час, она сама выбросится в окно.

***

С начала осады прошло два года. И вот однажды, проснувшись утром, чтобы идти на работу, Валентина вдруг поняла, что оглохла. Мать трясла ее за плечи и что-то говорила, но Валентина видела одно движение губ. Только прислушавшись изо всех сил, она различила далекий, глухой, словно из-под воды доносящийся шум, который показался ей смутно знакомым, но что это могло быть, она никак не могла вспомнить.

За последние несколько месяцев мама стала худой как щепка; возле ее губ залегла горькая складка. Теперь она приходила домой всего на несколько часов и падала на кровать, не расставаясь с автоматом. Ее еще несколько раз ранили, и, находясь дома, она принимала множество самых разных таблеток и стимуляторов, от которых потом становилась немного странной. На мгновение Валентина даже задумалась, не может ли оказаться так, что это не она оглохла, а мама онемела от своих лекарств, но потом до нее дошло, что она не слышит не только маминого голоса, но и вообще ничего.

Это было скверное открытие, но Валентина восприняла его настолько спокойно, что сама удивилась. Показав на свои уши, она сказала:

– Я ничего не слышу, мама.

Но ее мать, похоже, ничего не поняла. Она еще несколько раз сильно встряхнула Валентину, и та нетерпеливым движением стряхнула ее руки со своих плеч.

– Кажется, я опять оглохла! - сказала Валентина и, покачав головой, несколько раз потянула себя за мочки ушей. Только сейчас она начала чувствовать страх. Поспешно сев на кровати, она поковыряла мизинцем в ухе. Ухо было грязное, но не настолько, чтобы не слышать даже шороха пальца в слуховом канале. Она действительно оглохла.

Несмотря на то, что Валентина едва проснулась, ее дыхание было частым и трудным. Голод довел ее до истощения. От голода она страдала и раньше: часто плакала без видимой причины. Бывало, на середине фразы Валентина садилась и, запрокинув голову, смотрела в небо, а слезы текли и текли по ее щекам. Но сейчас слез не было. Усилием воли она заставила себя дышать помедленнее. - Мама, - сказала Валентина. - Я…

Но ее мать жестом велела ей оставаться дома, потом с расстановкой произнесла несколько слов, тщательно артикулируя каждый звук, и Валентина кивнула головой в знак согласия. Потом мама ушла, а Валентина осталась дома.

В этот день она тоже должна была «грузить мясо». По крайней мере на этой работе она могла есть хлеб каждый день. По карточке гражданского служащего паек уже давно выдавали через день, но на черном рынке Валентине почти всегда удавалось обменять ценности, найденные в карманах и квартирах умерших, на маленький кусок очень плохого хлеба, в котором опилок и песка было больше, чем муки.