После пожара

Я ему не доверяю. Несмотря на то что какая-то часть моего сознания пылко и отчаянно жаждет этого, доверять ему я попросту не могу. Само собой. Но не потому, что он Чужак, – хотя это по-прежнему первое, что приходит мне в голову, когда я о нем думаю. Причина вот в чем: я не понимаю – сейчас, в эту минуту, – чего ему надо.

Я хочу верить, что у него нет иных целей, кроме как помочь мне прийти в себя и покинуть это место, однако не могу себе этого позволить. Так много погибших – шестьдесят семь человек, если в списке выживших, который человек в костюме зачитал мне в больнице, нет ошибок, – а я знаю кое-что, точнее, сделала кое-что, о чем и доктор Эрнандес, и остальные, кого он упоминал, хотели бы меня расспросить. Но об этом я никогда и никому не расскажу.

Шестьдесят семь погибших, шепчет внутренний голос. Шестьдесят семь жертв. К горлу подкатывает комок. Но восемнадцать человек живы, продолжает голос. Вместе с тобой – девятнадцать. Это ведь что-то да значит.

Я крепко зажмуриваюсь, потому что не могу думать об этом прямо сейчас. Обо всем этом. В темноте передо мной возникает лицо доктора Эрнандеса. Немного неожиданно, однако я заставляю себя сфокусироваться на нем, на докторе, и вот наконец комок в горле тает, голова проясняется и я вновь чувствую себя почти нормально.

По мере продолжения сеансов в «Кабинете для интервью № 1» меня удивили две вещи. Во-первых, я обнаружила, что хочу говорить с доктором Эрнандесом, а во‑вторых, осознала, что в этом нет ничего плохого. Я в общем и целом представляю, что такое психиатрия, хотя после Чистки отец Джон четко внушил нам, что любые методы врачевания, кроме молитвы, суть орудия Змея. Иногда мама упоминала об этом (хотя и не должна была) в те редкие моменты, когда говорила со мной о моем отце. Видимо, он посещал какого-то специалиста каждую неделю, пока не переехал на Базу, и, пускай мама называла этого доктора «психологом», уверена, смысл был тот же. Работа психолога заключается в том, объясняла мама, чтобы помочь людям снять напряжение, раскрыть душу и начать проговаривать сложные или болезненные – либо и сложные, и болезненные – для них темы.

«МОЗГОПРАВЫ ПЫТАЮТ! – визжит отец Джон. – ВОНЗАЮТ В ДУШУ ОСТРЫЕ КОГТИ, ЦАРАПАЮТ И РАЗДИРАЮТ ЕЕ! НАСИЛУЮТ! ОБРЕКАЮТ ГОРЕТЬ В АДУ!»

Его голос грохочет в моей голове гулкими раскатами грома, вызывает мурашки, хоть я и понимаю, что на самом деле его не существует. Я мысленно велю Пророку заткнуться, потому что хочу верить доктору Эрнандесу, который сказал, что не враг мне и не желает мне зла. Я очень хочу ему верить, просто не могу. Пока не могу.

Покончив с едой, я ложусь на кровать. Через маленькое окошко, намеренно расположенное слишком высоко, так, что не дотянуться, виден узкий прямоугольник неба. Я вспоминаю небо на Базе, бескрайнюю и пронзительную дневную синеву, яркую до боли в глазах, и неизмеримо глубокую ночную темноту, до самой земли усыпанную звездами, – небосвод, озаренный триллионом мерцающих огоньков.

Слезы собираются в уголках глаз и текут по щекам, а мягкий внутренний голос шепчет, что я обязана быть сильной. Это так, знаю, но слезы все равно капают, ведь даже сильной девушке не запрещается скучать по Братьям и Сестрам, солнцу, небу и пустыне. Одно другого не исключает, ибо на свете нет абсолютного зла, как нет и абсолютного добра, всё где-то посередине.

Услыхав привычный звук поворачивающегося ключа, я сажусь в кровати и смотрю на часы. Светящиеся цифры говорят, что сейчас без пяти два. Дверь открывается, сестра Харроу спрашивает, упоминал ли доктор Эрнандес о КСВ. Я киваю, и она говорит: пора.

Я встаю и следую за ней по длинному коридору мимо одинаковых дверей, пока наконец мы не приближаемся к той, возле которой на стене висит табличка с надписью «Кабинет групповой терапии». Сестра Харроу отпирает дверь и делает шаг в сторону, пропуская меня. Невыносимо тянутся секунды, я не двигаюсь с места. Просто стою посреди серого коридора и прислушиваюсь.

Из комнаты доносятся голоса, но звучат они не как взрослые, а скорее похожи на звонкие, оживленные голоса детей. Я вдруг узнаю один из них, затем другой, третий, сердце замирает в груди, я проношусь мимо улыбающейся сестры Харроу в комнату и только-только успеваю разглядеть лица младших Братьев и Сестер, как передо мной вырастает Люк. Он немедленно желает знать, что я натрепала Чужакам.

– Ничего, – автоматически лгу я. – Вообще ничего.

– Смотри у меня, – шипит Люк. – Лучше помалкивай.