После России

— Друзья были. Но из Союза не смог приехать никто.

— Вы довольны своей речью?

— Как сказать? Вроде бы да.

— Для вас получение премии было неожиданностью?

— О ней говорили в связи с моим именем несколько лет. Хотя для меня она все равно неожиданность.

— Сколько книг у вас вышло на сегодня?

— Семь. С 1965 года.

— Каковы их тиражи?

— Представляю их только приблизительно. От десяти до двадцати тысяч каждая.

— Вы довольны?

— Не знаю.

— А как вы относитесь к книгам о себе, их ведь тоже опубликовано не менее семи.

— Отношусь к ним несерьезно.

— Вы пишете по-русски или по-английски?

— Стихи по-русски, прозу по-английски.

— Вы следите за развитием современной советской поэзии?

— К сожалению, я не вижу ее целиком. Я все-таки от нее отрезан. По-видимому, в ней участвует много лиц и картина обширна. Могу лишь назвать имена Кушнера, Рейна, Елены Шварц, кого-то еще… Величанского, Еремина, Кривулина… Но эти имена вам, наверное, почти ни о чем не говорят?

— А как развивается русская эмигрантская поэзия?

— Я назвал бы Кублановского, Лосева, Горбаневскую.

— Вы встречаетесь со своими друзьями из России?

— Виделся с Кушнером, Битовым…

— Вы, конечно, знаете о первой публикации ваших стихов в журнале «Новый мир»?

— Меня несколько удивила субъективность выбора. Стихи отобраны не самые лучшие, они не дают впечатления о моей работе. Ощущение, что гора родила мышь.

— Не хотели бы вы издать сборник в советском издательстве?

— Я не против. Рукопись готова. Нужны формальные договоренности.

— Я слышал о каких-то ваших поэтических вечерах в Ленинграде. Так ли это?

— Это легенда.

— Вы наверняка читали произведения многих писателей и поэтов, возвращающихся сегодня из прошлого, из небытия. Кого, по-вашему, надо издать, кого еще забыли?

— Мне кажется, надо издать собрание сочинений Михаила Кузмина, книги Вагинова, Андрея Платонова.

— Что значат для вас друзья, единомышленники?

— Я всегда доверял мнению двух-трех близких людей. Число это — и необходимость в них — вне отечества не увеличилось.

Иосиф Бродский заговорил о своем ленинградском друге поэте Евгении Рейне, человеке, у которого, как он сказал, многому научился. «Почти всему на начальном этапе. Он был моим метром, он был многим для меня».

— Это было в пору молодости?

— Да, конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.

— Я слышал, что именно Рейн познакомил вас с Анной Андреевной Ахматовой?

— Да, это так. Было это году в шестьдесят втором. Мне чуть перевалило за двадцать. Рейн привез меня к Анне Андреевне на дачу в Комарово.

— И что осталось в памяти от той встречи?

— Если честно, воспоминания смутные. Наверное, потому, что минуты знакомства были очень волнующими.

— А потом?

— Об Ахматовой я могу говорить много. Один литератор, его фамилия Соломон Волков, беседовал со мной об Ахматовой довольно долго и сделал большое интервью только на эту тему. Если в здешнем журнале найдете, прочитайте. Скажу только, что временами я виделся с Ахматовой редко, а одну зиму я снимал дачу в Комарове и общался с ней каждый день. Однажды Анна Андреевна мне сказала: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит: вам же не могут нравиться мои стихи». Не знаю, почему она так сказала. Я запротестовал. Хотя не уверен, искренне ли. Ведь в ту пору я был нормальным советским молодым человеком, которому зачастую было как-то не до стихов. Подлинный интерес к поэзии Ахматовой и поэзии вообще пришел ко мне позже. Мандельштама я прочел впервые в двадцать три года. Вы удивитесь, но, когда Рейн предложил мне поехать к Ахматовой, я был поражен, что она жива.

— А когда вы начали писать стихи?

— Лет в восемнадцать-девятнадцать.

Я помолчал и неожиданно для себя спросил:

— Вы ощущаете ностальгию?